французский бутерброд?
Майк поерзал, сползая вниз на спальном мешке, и закрыл глаза из-за режущего света лампы.
— Кажется, французский бутерброд — это когда высовываешь язык и слизываешь масло, — сказал он.
Алекс было прыснула, но виновато осеклась.
— Майки, это отвратительно, — заявила Фрэнки.
— Что отвратительно, так это твои чертовы сладости, — парировал Джефф. — Вкус у них слишком розовый.
Так все началось. Но помните, что мы тогда были очень молоды.
Прежде чем мы спустились в Яму, Мартин предупредил: «Это эксперимент с реальностью». Так он это назвал. Даже сейчас слышу его голос.
— Это слишком самонадеянно, тебе не кажется? — спросила я тогда, а он улыбнулся.
У Мартина была открытая, беспечная улыбка, озарявшая его круглое ясное лицо. Учителя считали Мартина вдумчивым, хотя немного заторможенным учеником, которому можно доверить ответственное дело. Он всегда вел себя дружелюбно, охотно болтал со старичком мистером Стивенсом о рыбалке или останавливался поглядеть на сад доктора Джеймса. Он был правильным, разумным юношей. Стэнфорд как- то сказал: «Этот парень чертовски хорошо управляет библиотекой». Его слова удивили и школьников, и учителей: Стэнфорд никогда никого не хвалил.
Мы тоже восхищались абсолютной и поразительной иллюзией, которую он создал. Мыто знали, что именно Мартин стоял за Гиббонским инцидентом; именно он сорвал речь в честь окончания семестра. Мартин был самым знаменитым бунтовщиком Нашей Любимой Школы. Его двойная жизнь в наших глазах была достойна преклонения и зависти. Возможно, если бы тогда мы присмотрелись повнимательнее, то смогли бы прозреть, догадаться, что он задумал. Но нам никогда не приходило в голову, что лживость Мартина состоит более чем из двух видимых нам слоев.
Забавно, как окружающие нас вещи меняются со временем.
Забавно, как время меняет нас.
Увы, в школе дают знания, а не мудрость. Тогда, в прошлом, мудрость бы нам пригодилась. Но мы не были ею наделены. Мы не были готовы.
— Это слишком самонадеянно, тебе не кажется? — спросила я, и мой голос был голосом ребенка, доверчивого и совершенно невинного. А голос ответившего мне был взрослым, слишком взрослым для круглого улыбчивого лица и светло-голубых глаз.
— Ну нет, не думаю, — ответил Мартин.
— Мой дядя любит эту дрянь, — Фрэнки разглядывала свой стакан. — Он такой чудак, мой дядюшка. Еще бы, ведь он знаменитость.
— Чем же он знаменит? — спросила Алекс, повернувшись на спальном мешке.
— Своими чудачествами, — хихикнула Фрэнки. — Джефф, плесни-ка мне еще. — Она протянула стакан. Джефф отвинтил крышку с бутылки виски и налил добавки. — Нет, серьезно, он работает на телевидении.
— У тебя в зубах грязь застряла, — сказал Джефф.
Фрэнки улыбнулась и вытерла рот рукавом.
— Фу, — с отвращением произнес Майк. — Почему Мартин не подобрал для меня более цивилизованную компанию?
— Ну все, я напилась, — пожаловалась Фрэнки.
На самом деле пьяны были все трое. Алекс перекатилась на спину и уставилась в потолок, мусоля между пальцев складку рубашки. Лиз уткнулась в блокнот, придвинув его слишком близко к глазам и грызя кончик черной шариковой ручки. Майк заметил, что ее ухо торчит из-под волос, бледное на коричневом фоне. Волосы лезли в глаза, и она их постоянно поправляла. Почему она никогда не завязывает волосы? Он продолжал наблюдать, и она взглянула на него; потом снова опустила глаза и стала писать.
Тем вечером в Яме царила благодать: это был самый первый вечер, когда все они еще были собой. Джефф и Фрэнки пустили по кругу бутылку виски, и Майк глотнул немного. Они говорили о прошедшем семестре, перебрасывались шуточками, воображая лишения и неудобства горного похода.
— Ребята, может, пора заканчивать веселье и на бочок? — зевнула Алекс, закатив глаза. — Уже почти полночь, я засыпаю.
— Без десяти двенадцать; вы знаете, где гуляют ваши дети? — продекламировала Лиз.
Фрэнки скрестила ноги.
— Брось, Алекс, вечеринка только начинается, — сказала она. — Почему никто не взял магнитофон?
— Потому что никому не хотелось слушать твою любимую музыку, — съязвил Джефф.
Майк облокотился о рюкзак.
— Я не знаю, где мои дети, — проговорил он. — В последний раз я видел, как они шли в заброшенный угол старой школы со светловолосым парнем. И с тех пор они пропали.
— Думаешь, он запер их в подвале и бросил? — подхватил Джефф.
— Не исключено, — согласился Майк, рассудительно кивая.
— Когда мы отсюда выйдем, — вслух подумала Фрэнки, — все поймут, что нас не было в походе.
— Конечно поймут, — устало проговорил Джефф. — Но тогда это уже будет не важно. В школе думают, что мы остались дома, родители считают, что мы где-то в северных краях. И им необязательно знать правду.
— Как же, — фыркнула Фрэнки.
— Мы это уже проходили, — заметил Джефф.
Майк положил голову на мягкую часть рюкзака и сплел пальцы на груди.
— Одно хорошо в Нашей Любимой Школе, — сказал он, — мы хотя бы сдружились.
— Наверное, о нас будут ходить легенды, — размечталась Фрэнки. — О проделках Мартина всегда болтают. — Она громко икнула. — З-звините. Я даже икать начала от перспективы стать знаменитостью.
— Я зубы почистил уже, если кому-нибудь нужно в сортир, — сообщил Майк.
Отложив стопку бумаги, я откидываюсь на спину, вытягиваю ноги и смотрю на деревья за полуоткрытым чердачным окном. В комнате колебался теплый воздух; в полосах солнечного света, расчерчивающих стол и пол, танцуют пылинки. Снизу раздается звук отпираемой входной двери и голос моей матери. Я отодвигаю кресло. На столе все в полном порядке, как я люблю: карандаши и ручки в банках из-под джема; книги, обрывки бумаги, записки; старая бутылочка чернил, пахнущая ящиками школьных парт. На лестнице раздаются шаги. Я закрываю окно: ночью, наверное, будет сквозняк. Дверь отворяется.
— Привет, — говорю я. — Заходи.
— Значит, вот где ты творишь, — произносит он.
— Здесь я
— Мне ли не знать. — Он выглядывает в окно. — Отсюда видна школа. Надо же, я и не думал.
— Ты же никогда сюда не поднимался, — напоминаю я.
— Ты меня не приглашала.
— Просто несколько недель назад здесь еще была помойка. Пришлось все разгрести: мусор, пыль, старые ковры и прочее дерьмо. Потом поставить диван, книжные шкафы, стол. Понадобилось время.
— Я поражен. И что, дело того стоило?
Я вздыхаю.
— Не знаю. Да, наверное. Здесь легче на всем этом концентрироваться, когда видишь школу и больше ничего не отвлекает. Я уже набросала кучу заметок и все такое.
— Я тебя очень люблю, — тихо говорит он. — По-моему, ты очень храбрая.
Я нервно смеюсь.
— Ну, что я могу сказать. Кто-то ведь должен это сделать, правда?
— Да.
