— Кофе по-венгерски, — официантка уходит, и Арнольд продолжает. — Человек, допустим, склонен страдать от собственной ничтожности и бессмысленности жизни, об этом много написано и переписано, но вся эта шелуха отпадает, как только появляется идея. Идеи правят миром. Они не имеют предела.
— Чего вы хотите? — прямо спрашиваю я, устав от демагогии.
— Мы, допустим, знаем о вашей причастности к обществу Кали.
— Что за фантазии? — стараюсь выглядеть удивлённым. Арнольд равнодушен:
— Даниил, допустим, мы сейчас будем долго изображать удивление и отнекиваться, но это не изменит ничего, кроме того, что вы, допустим, останетесь в проигрыше. Я понимаю, что Арнольд не блефует.
— И это вам сообщил мой загадочный рекомендатель?
— Ваша, допустим, причастность к вирусу Кали…
— Арнольд осекается.
Официантка приносит заказ. Я жадно выпиваю полстакана водки с соком. Арнольд не притрагивается к кофе и продолжает экзекуцию:
— Она может быть нам на руку. Допустим, у меня есть к вам взаимовыгодное предложение.
Наша жизнь — это сон. Кто бы ущипнул меня, чтобы я проснулся вне этой психоделической фантасмагории. Я видел этого человека, Арнольда, один раз в жизни на странной вечеринке, похожей на оргию членов загадочного культа, и он уже знает о том, что я состою в секте тех, кто разносит вирус. Неужели так бывает?
— Вас не смущает то, что мы видимся второй раз в жизни? — говорю я напрямую.
— Не имеет значение количество. — Арнольд отпивает кофе. — Мы знаем о вас достаточно. Верьте мне на слово. Допустим, у нас хорошие информаторы.
Вновь эти загадочные третьи лица, которые рекомендуют меня и втягивают в опасные игры. Кто же это? Кто-то из позитивных; иначе откуда ему знать про мою причастность к секте?
— Моя выгода? — я в два глотка допиваю водку с соком и ищу официантку.
— Деньги и, допустим, безопасность.
— Допустим или гарантированная безопасность? — меня уже порядком раздражает это его «допустим».
— Гарантированная.
— И после вы оставите меня в покое?
— Вас и вашу семью, — Арнольд равнодушно смотрит на меня.
Только сейчас, после его скрытой угрозы, я понимаю, насколько далеко зашёл. Если едва ли не каждый знает о моей причастности к позитивным, то, что мешает им втянуть в кровавую игру моих близких?
— Почему вы не хотите сделать всё сами? — выдавливаю я.
— Допустим, не хотим марать руки.
— Говорите, что вы хотите от меня.
Арнольд встаёт из-за стола и произносит:
— Мы свяжемся с вами. До встречи.
Он уходит. Официантка приносит мне бутылку водки и пакет томатного сока.
Глава шестнадцатая
Когда Конфуций поехал к разбойнику Чжэ, чтобы усовестить его, тот выгнал мудреца, сказав следующее: «Если исключить изнуряющие муки болезней, траур при утрате, заботы и волнения, то в жизни человеческих дней, когда открываешь рот от смеха, найдётся в одном месяце не больше четырёх или пяти. И это всё».
Моя история безумия началась в День Святого Валентина, год назад.
Я в палате городской больницы. Из моей вены на левой руке торчит бледная трубка капельницы. На голове тугая марлевая повязка. Мать держит на ней лёд. Меня только что прооперировали. Я без сознания.
Бормочу имя пересохшими губами. Мать натирает их лимонным соком, чтобы стало легче. Одно имя. Без перерыва.
Я шепчу: «Маргарита, не уходи, не уходи… будь со мной, Маргарита… не бросай… знаю, ты презираешь меня… бросишь меня… но не уходи. Маргарита… ради всего, что было… если уйдёшь, то убью себя… убью…».
Бормочу, будто в припадке. Рядом плачущая мать. И улыбающиеся медсёстры.
Пробуждение от наркоза похоже на прыжок из одной реальности в другую; настоящее выкристаллизовывается с максимальной ясностью, сознание и подсознание сливаются — миг абсолютной, девственной чистоты разума. В религии и эзотерике это называется пороговым моментом, когда время и страсти замирают, и личность на миг сливается с нирваной. Галлюцинация или просветление — кому как больше нравится.
Короткий миг, и реальность вновь становится привычной: облупившиеся, ядовито-зелёные стены палаты, заплаканное лицо матери, похожая на вешалку капельница. И нет Маргариты рядом.
Медсёстры ставят мне «утку». Я умоляю мать пойти домой, чуть-чуть поспать. Кажется, что за три часа операции она постарела лет на десять.
Психологи считают: когда человеку паршиво, он старается сделать себе ещё хуже, старается довести ситуацию до критической точки. Так проще индульгировать в жалости к самому себе.
Когда мать уходит, я первым делом проверяю свой мобильный телефон. Нет пропущенных звонков. Только одно новое сообщение: «Сынок, люблю тебя! Ты смысл моей жизни!» — от мамы. Никаких эмоций в душе.
Последнее сообщение от той, которую люблю, пришло прошлым вечером. И больше ни одной строчки.
Телефон пронзительно пикает. Хватаю его с тумбочки и тут же потухаю. Ещё одно сообщение от мамы: искренние, душевные, полные любви строки. Я бы променял их на пару банальных фраз от Маргариты.
Интересно, в какой момент женщина, с которой мы спим, вдруг затмевает мать?
Поколение, воспитанное матерями. Поколение с комплексом Эдипа. Мы ищем в женщине либо мать, либо её антагонисту. В зависимости от материнской дозировки любви в детстве.
Пишу Маргарите сообщение. И следом ещё два жалобных стона. Убийственная пустота в ответ.
Встаю с кровати, натягиваю на ноги туфли и ползу по стенам к входной двери. В коридоре нейрохирургического отделения ни души. Сгибаясь пополам, я пробираюсь к выходу, сжимая в руке мобильный телефон и деньги. Ещё одно сообщение Маргарите. Нет сил лежать, спать, отдыхать — хочется бежать и бежать, как Форрест Гамп; внутри меня пылает адский огонь, разгоняющий топку локомотива, несущегося в пропасть.
В любви, как и в дружбе, один раб другого. Мужчине в отношениях всегда тяжелее: он должен каждый миг быть сильным. Любая женщина, независимо от степени своей любви и срока отношений, постоянно устраивает мужчине проверки на его мягкотелость, на возможность, что называется, сесть ему на шею.
В какой момент мы уже не в силах скрывать нашу слабость? Сколько нужно сил, чтобы всегда быть сильным?
В ларьке покупаю сигареты и тут же закуриваю. Я в лакированных туфлях, клетчатых операционных штанах и бесформенной рубашке, заляпанной кровью, с перевязанной марлей головой. Посреди больничного двора.
Набираю Маргариту. Гудки, долгие, едкие, чудовищно протяжные. Ещё одна сигарета. Голова идёт кругом, меня выташнивает гнусной, зеленоватой массой.
Этельред: «Ты не хотел заходить далеко? Ушедшие за любовью не возвращаются». В какой момент
