Макаров смотрит на меня, потом на седовласого:
— Спасибо, вы свободны. — Вновь обращается ко мне. — Какими судьбами к нам, Даниил?
Он жёстко произносит моё имя. И эта жёсткость пугает даже больше, чем то, что он его знает.
— П-п-простите? — вновь заикаюсь я.
— Какими судьбами, Даниил? Что ж тут непонятного? — он встаёт из-за стола.
— Вы меня помните… знаете?
— А как же вас не знать? Рассказывайте.
— Что рассказывать? — я окончательно сбит с толку.
— Если вы пришли ко мне, то наверняка не просто на чашечку чая. Скорее всего, вы что-то хотите мне сообщить. Весьма важное, надо полагать, если судить по крайней степени возбуждения вашего привитого вирусом организма.
От словосочетания «привитого вирусом» мне становится совсем дурно. Я как-то нелепо, по-девичьи охаю и проваливаюсь в бездонный мрак.
Глава двадцатая
Открываю глаза и вижу Макарова с пустым гранёным стаканом. Наверное, он привёл меня в чувство, сбрызнув водой.
— Не знал, что вы такой хиленький, Даниил. Для человека, который так проживает жизнь, вы чересчур восприимчивы.
— Как так? — А вы не знаете? — он делает удивлённую мину. — Как паразит, Даниил! Как печёночный сосальщик, как аскарида, как бычий цепень, которого хочется размазать по полу, но не так легко достать из нутра.
— Почему вы оскорбляете меня?
— Ты спрашиваешь, гнида, почему? — он наотмашь бьёт меня по щекам. — Ты ещё спроси, кто виноват и что делать!
Я в полиции. Пришёл сюда, чтобы признаться в преступлениях. Меня бьёт следователь по особо важным делам, которому я ещё ничего не рассказал. От происходящего голова превращается в инфернальную карусель, и меня выташнивает. Макаров морщится и отходит вглубь кабинета:
— Вы ничего не сказали, я ничего не сделал, а такая реакция.
Он звонит по телефону. Появляются два полицейских. Макаров кивком указывает им на меня:
— В изолятор!
Меня бросают в помещение с серыми, облупившимися стенами. По периметру тянется узкая деревянная скамья. Одной стены нет — вместо неё сплошная решётка. Кроме меня в изоляторе стонущий мужик в спортивном костюме и кавказец со странным взглядом.
— Здарова, брат! — кивает он мне.
— Здравствуйте.
— Сыгарэту дай, брат!
— Угощайтесь! — я протягиваю ему пачку.
Он берёт с десяток. Закуривает.
— Ты покуры, брат, лучшэ станэт, — даёт мне дешёвую газовую зажигалку.
— Спасибо.
Возвращая зажигалку, я понимаю причину странности взгляда кавказца: один глаз у него вставной.
— Табачкууууууу! — стонет из угла изолятора парень в спортивном костюме.
— На, брат! — кавказец протягивает ему свою сигарету и тут же подкуривает новую.
Помещение наполняется табачным дымом. Я скидываю облёванную рубашку и швыряю в угол. Остаюсь в белой майке.
Когда я шёл на чистосердечное признание, то думал, что буду делать его в присутствии адвоката. Но всё совсем не так, как я себе представлял. Особенно поведение Макарова. Или он просто запугивает, как в прошлый раз?
«Спортивный костюм» встаёт с пола, жуя окурок. Кавказец усмехается. «Костюм» вплотную подходит ко мне, обдавая вонью застарелого пота.
— Ты за что, паренёк? — обращается он ко мне.
— Сам не пойму. Думаю, скоро отпустят.
— Отпустят, — он смеётся, — только не сразу. Привыкай к пидорам ментовским!
Сказав это, «костюм» падает на пол и начинает истошно орать. Так продолжается минут пять. Я ошалело наблюдаю за происходящим. Видя, что никто из сотрудников полиции не обращает на его вопли ровным счётом никакого внимания, «спортивный костюм» принимается орать ещё громче. Кавказец колотит в решётку с криком «Начальнык». Наконец, к нам подходит полицейский.
— Заткнись, сука! — в свою очередь начинает орать он.
— Плохо, блядь, плохо! — завывает «спортивный костюм».
— Заткнись, уёбок!
Так продолжается ещё минут десять. Наконец, полицейский, подозвав своего коллегу, спрашивает у «костюма»:
— Тебе чего надо?
— Скорую! Пусть укол захуярят! Или, блядь, сдохну!
Когда приезжают врачи, я понимаю — «спортивному костюму» действительно плохо. Его лицо приобретает пепельный оттенок, а губы становятся синюшно-бледными.
— Ломка. — Врач распаковывает свой чемодан. — Развелось отбросов на свете, а нам геморрой…
После укола «спортивный костюм» замолкает. На его скуластом лице выступает пот и едва заметный румянец. Он отползает в угол. Кавказец курит одну сигарету за другой. Вся эта вакханалия заканчивается, когда за мной приходят два человека в форме.
— Грехов, на выход!
Меня приводят в просторный кабинет. Из мебели только стальные стол и два стула. На одном сидит Макаров. Пот стекает с меня и застревает в жировых складках.
— Созрели? — встаёт из-за стола Макаров. — Будем рассказывать? — Согласно киваю. — Вот и хорошо, а то играем в удивление.
— Я же сам пришёл.
— Отлично. Чистосердечное признание облегчает вину, — улыбается он, — а, может, и нет никакой вины. Вы поделитесь горестями, авось пойму вас…
Я начинаю рассказ. О секте. Об убийствах. О фашистах. Обо всём том, что было моей жизнью.
Макаров внимательно взирает на меня из-под насупленных бровей и непрерывно постукивает по столу серебристым карандашом. На наиболее интересных местах моего повествования его нижняя губа подёргивается вверх, кончик языка высовывается так, словно он пытается слизнуть усики.
Я заканчиваю историю. С последним сказанным предложением из меня будто выходит демон, прочно сидевший внутри. Макаров принимается мерить шагами кабинет. Останавливается. Наливает себе воды из графина. Выпивает. И вновь приходит в движение. Его руки замком сложены за спиной.
— И чего вы хотите, Даниил?
Его вопрос приводит меня в недоумение. Я так долго готовился к признанию. Но, действительно, что теперь?
— Я хотел, чтобы вы знали… — мямлю я, запинаясь в словах и утопая в собственном поту, — нужно получить кару…
— Кару за что?
