За границей Ландау как всегда много работал и в 1930 году опубликовал работу, сразу обратившую на себя внимание — «Диамагнетизм металлов». Он приобрёл известность в научных кругах, он стал знаменит.
Ему не раз предлагали остаться работать в лучших европейских университетах, но он неизменно отвечал отказом: «Нет, я вернусь в свою рабочую страну, и мы создадим лучшую в мире науку». До тридцать седьмого года было ещё далеко, и у молодого учёного были все основания гордиться своей родиной. У него появилось много друзей, он был приветлив, скромен, его любили. Под конец командировки он стал стипендиатом Рокфеллеровского фонда и в полной мере насладился пребыванием в Англии. Если до того, в Дании, он не мог себе позволить тратить лишние деньги, например на шоколад, который продавался на каждом углу и который он очень любил, то в Кембридже он ел его, сколько хотел.
Лев Ландау был любимым учеником Нильса Бора, это знали многие, но только во время своего последнего визита в Россию патриарх современной физики говорил об этом без обиняков. А у жены Бора, фру Маргарет, вырвалась фраза:
— Нильс полюбил его с первого дня знакомства. Вы знаете, он бывал несносен, перебивал Нильса, высмеивал старших, походил на взлохмаченного мальчишку. Но как он был талантлив и как правдив!
Главное в Ландау — фантастическая работоспособность; что же касается маститых, они в основном были заняты защитой советской науки от тлетворного влияния Запада. Известен случай, когда один из них, взошедши на трибуну, начал вещать о священном долге жрецов науки перед отечеством.
— Жрец науки — это тот, кто жрёт за счёт науки, — раздался голос Ландау.
Через день фраза о жрецах науки разнеслась по всему городу.
Разумеется, человек, претендующий на роль лидера в своей отрасли знаний, должен быть специалистом экстра-класса. В теоретической физике Ландау знал всё. Было время, когда его ученики не всегда могли понять работы друг друга, Дау понимал всех.
Работал он очень много. Часами не выходил из своей комнаты, порой не слышал телефонных звонков, и когда жена тихонько приоткрывала дверь, она заставала его пишущим в его обычной позе — полулёжа. Ему приходилось отрывать себя от работы, и однажды он с сожалением сказал:
— Как бы было хорошо, если бы можно было работать часов двадцать в день. А то ведь мы используем свой мозг процентов на десять!
Представьте себе очень молодого преподавателя. На первой же лекции он заявил студентам: «Меня зовут Дау, я ненавижу, когда меня зовут Львом Давидовичем». Это не помешало ему стать одним из самых уважаемых лекторов. По окончании занятий его ожидала целая толпа студентов, он отвечал на вопросы и часто подолгу беседовал с ними.
Это было общение с людьми, без которого Дау не мог жить. Недаром впоследствии, выводя свою формулу счастья, Дау сделает общение одной из трёх составляющих счастливой жизни, по его подсчётам каждый должен уделять общению с людьми треть времени.
Юрий Румер, друг и соавтор Ландау, писал о нём довольно много. В одной из своих статей он как бы подводит итоги.
«За что же Ландау пользовался такой любовью и таким уважением у учеников, коллег, во всем научном мире? Поражала научная честность Ландау. Он никогда не делал вид, что понимает вопрос или работу, чтобы отделаться фразой, брошенной с высоты своего величия. Правда, близкие товарищи замечали, что иногда он отмежевывается от вопроса замечанием: «Ну, это меня не интересует». Но вскоре оказывалось, что он не забывает заданных ему вопросов. Если вопрос был стоящий, Ландау некоторое время спустя выдавал ответ. Он не старел, вместе с расширением объёма физических знаний рос и совершенствовался его талант».
— У меня не телосложение, а теловычитание, — говорил о себе Дау, считавший себя «активно некрасивым». Он ошибался. Один из его друзей как-то заметил: «Всё дело в том, что Дау нравился интеллигентным женщинам, а ему нравились подавальщицы».
Быть может, его фотография оставила бы вас равнодушными, но стоило ему начать говорить, он преображался. Эти лучистые, огненные глаза, радостная улыбка, приветливость — всё располагало к нему. Добавьте к этому обаяние, которому поддавались все.
Лучше всех описал внешность Льва Ландау профессор Тель-Авивского университета Александр Воронель. В радиоинтервью его попросили рассказать о внешности Дау, он на мгновение умолк, а потом вдруг сказал: «Он был похож на оленёнка. Да, на оленёнка был похож».
Это то единственное слово, которое нельзя заменить никаким другим. Испиши десять страниц, лучше не скажешь. Оленёнок, он и есть оленёнок. В Дау, несомненно, было что-то от Бэмби.
Призвание
Когда что-то мешало Льву Давидовичу заниматься физикой, он просто заболевал от огорчения. В студенческие годы он одно время занимался по восемнадцать-двадцать часов в сутки, нажил бессоницу, пришлось обращаться к врачу, который категорически запретил ночные занятия. Надо сказать, что Дау вообще внимательно относился к своему здоровью. В зрелые годы быт был налажен стараниями жены, Коры.
Они прожили вместе четверть века, и это были нелёгкие годы. Кора умела превратить обед в маленький праздник. Она отлично готовила, и кухня у неё сияла чистотой, словом, это была превосходная хозяйка, но главное, она следила за мужем, как за ребёнком. Иначе и быть не могло. Когда он работал, то о еде совершенно забывал. Дау часами не выходил из своей комнаты…
А потом, высоко поднимая ноги, вытягивая носок, размахивая руками и строя немыслимые рожи, он появлялся на кухне. От многочасовых занятий затекали конечности, надо было их размять. В детстве он меня пугал, и я как-то спросила, почему он гримасничает. Он ответил цитатой из «Ревизора»: «Они люди, конечно, учёные, но имеют очень странные поступки, натурально неразлучные с учёным званием. Один из них, например вот этот, что имеет толстое лицо, никак не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу, вот этак. Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно ещё ничего, может быть, оно там и нужно так, об этом я не могу судить…»
Дау держался просто, ему не было нужды напускать на себя важность, его авторитет держался на исключительных работах, на знаниях. И когда речь заходила о том или ином в физике, Льва Давидовича прежде всего интересовало, что он конкретно сделал. Если же ему пытались доказать, что, мол, хотя выдающихся работ у этого субъекта и нет, но зато он очень порядочный, Дау отвечал:
— Нельзя делать научную карьеру на одной порядочности. Это неминуемо приведёт к тому, что не будет ни науки, ни порядочности.
Что же касается тех деятелей, которые недостаток способностей и знаний пытаются заменить важным видом, Дау относился к ним с величайшим презрением и не упускал случая вывести на чистую воду. По его терминологии, это были «кислощенцы», от известного выражения «профессор кислых щей».
Лев Давидович весьма недоверчиво относился к научным сенсациям: «Люди, услышав о каком-нибудь необыкновенном явлении в науке или в жизни, начинают предлагать для их объяснения малоправдоподобные гипотезы. А следовало бы в первую очередь рассмотреть простейшее объяснение — что все это — враньё».
