Доктор Томпсон появляется в семи сценах — одни из них короткие, другие длинные. В трех из них у него нет реплик, остаются четыре сцены, но в этих четырех он должен предстать человеком, непохожим на актера, который будет его играть, то есть на меня.
Я начал набрасывать кое-какие заметки и писать дополнительные диалоги для сцен, в которых он участвует вместе с главным героем. («Кто однажды был актером…») Дейвид Фостер — антифашист, врач, сражавшийся в Испании, доктор Томпсон — в противовес ему реакционер. Я расширил сцену, в которой два доктора беседуют в самолете, пролетая над Барселоной.
Томпсон. Красивый город! А какой большой! Он сильно изменился за последнее время?
Дeйвид. Не знаю. Мне не приходилось видеть его сверху.
Томпсон. Когда вы видели его в последний раз?
Дeйвид. Я не был здесь после войны.
До сих пор шел текст, написанный Камино и Губерном.
Томпсон. Что побудило вас приехать сюда?
Дeйвид (холодно). Я хирург… как и вы.
Томпсон (весело). Бросьте, Дейв. У вас в Нью-Йорке такая практика, что дай вам бог с ней управиться, и до войны у вас дела шли не хуже. Зачем было удирать на эту мерзкую войну, которая не имела к вам никакого отношения?
Дeйвид (искренно, но сдержанно). Может быть, я рехнулся. Может быть, считал, что эта война имеет ко мне самое прямое отношение. Я пошел добровольцем, как все остальные.
РЕТРОСПЕКТИВА. Хирурги оперируют в полевом госпитале, а может быть, и в палатке.
И СНОВА САМОЛЕТ
Томпсон. А вы, наверное, и вправду рехнулись тогда. Медицина и политика — вещи несовместимые.
Дeйвид. Мне все так говорят.
Комната Фостера в отеле «Риц» (говорят, в этих покоях останавливался последний Альфонсо, когда приезжал в Барселону); здесь раскрывается другая сторона характера Томпсона: этот твердолобый реакционер из Техаса считает бой быков варварством. В эту сцену можно ввести несколько смешных моментов.
Томпсон раз-другой уже дал повод над ним посмеяться, когда они с Дейвидом ехали в такси на съезд нейрохирургов, но это еще в тексте авторов сценария. Проезжая мимо умопомрачительного дома Гауди на Пасео-де-Грасиа, он называет здание «сморщенным». Минуя статую, изображающую Генералиссимуса, творящего благодарственную молитву, Томпсон спрашивает, что это за монумент, и журналист, интервьюирующий Дейвида Фостера, отвечает:
— Это обелиск Победы.
— Чьей победы? — спрашивает Томпсон, потом спохватывается: — Ах да, Франко.
Я все обдумывал свою роль, и вдруг меня осенило: я догадался, как улучшить последнюю сцену, в которой я играю, — сцену в вестибюле отеля в вечер накануне отъезда — завтра оба доктора возвращаются восвояси в добрые старые Штаты. Томпсон спорит с Фостером из-за расписания самолетов «Пан-Аме-рикэн».
С той самой минуты, как в первую же неделю нашего пребывания в городе я купил наваху — эти замечательно острые складные ножи, сделанные в Альбасете, были у всех бойцов Интернациональной бригады, — меня не оставляла мысль как-нибудь использовать наваху в картине.
Томпсон опостылел Фостеру, и тот пытается улизнуть от него: он хочет позвонить Марии, поговорить с ней — ведь завтра она уедет в Севилью, а он в Нью-Йорк. Он хочет хотя бы попрощаться с ней. Томпсон преграждает ему путь со словами:
— Глядите, Дейв, что я вам сейчас покажу, — и, щелкнув длинным лезвием, говорит: — Видите, какой я скальпель себе раздобыл!
Я составил для Хаиме на своем гладком, невыразительном французском характеристику Томпсона — и сам удивился тому, сколько у нас схожих черт (хотя в чем-то мы и противоположны):
1. Он на десять лет старше Дейвида и выглядит соответственно.
2. Он должен носить очки без оправы или очки в стальной оправе. (Ничего, обошелся моими роговыми.)
3. Хотя Томпсон хирург, он все время суетится. Его постоянно беспокоят всевозможные пустяки — который час, прилетит ли самолет, когда назначен отлет, не опоздают ли они на свой рейс и т. д.
4. Если Дейвид был и, по всей видимости, остается человеком левых взглядов, Томпсон — правый, хотя он и не принадлежит ни к одной партии. Он как огня боится системы «бесплатного здравоохранения», которая введена теперь не только в социалистических странах, но и в Англии.
5. Можно сделать его фотоманьяком: скажем, он будет, как все туристы, таскать с собой аппарат и фотографировать все подряд — с самолета, из такси, гуляя по улицам. (В фильме Томпсон носил футляр, но аппарата в нем не было.)
6. Он может вести себя как шут гороховый, чему особенно способствует полное отсутствие у него чувства юмора, однако не должен выдвигаться на первый план и заслонять собой доктора Фостера.
7. Он говорит с техасским акцентом, который не очень-то у меня получается. (Мягко говоря.)
Хаиме прочитал мои заметки, пока я лежал в постели, и сказал:
— Muy bien{[38]}. — Потом взглянул на меня и добавил: — Знаете, вы очень фотогеничны.
— Просто Марта хорошо фотографирует, — сказал я, Хаиме кивнул. — Раз уж речь зашла о фотографах, — продолжил я, — чем у вас кончилось дело с потрясающей финкой?
Хаиме скорчил гримасу — с тех пор я много раз пытался ее воспроизвести, но тщетно: без таких усов, как у него, это невозможно, да и черты лица тоже играют не последнюю роль. Хаиме выпятил нижнюю губу, отчего усы у него встопорщились, и вытаращил глаза. Есть вещи, не поддающиеся описанию. Хочу только сказать, что гримаса Хаиме могла послужить ответом на любой вопрос, ответить на который затруднительно.
— Она сказала, чтобы я позвонил, когда буду в Голливуде. Ну, я и позвонил. Через десять минут она уже примчалась ко мне в гостиницу на своем огромном «кадиллаке». Сунула мне ключи от него и велела ехать к ней домой. Едва мы сели в машину, как она набросилась на меня с объятиями. «Зачем так торопиться», — сказал я.
— По-английски или по-испански? Звучит очень увлекательно.
— По-испански. Ничего увлекательного. Фигура у нее отличная, но я не могу заниматься этим всю ночь без передышки. Это был какой-то кошмар. Она не давала мне спать.
— Бедный Камино! Вам ведь было всего двадцать восемь лет!
— При чем тут возраст? Я же испанец.
Возвратившись из поездки в Перпиньян, Сильвиан сказала:
— Вот видишь, стоило мне уехать, и ты заболел.
— Я заболел еще до того, как ты уехала.
— Ты начнешь сниматься двадцать пятого?
— Нет, двадцать седьмого.
— Так я и знала, — сказала она.
Я развернул перед ней старенькую карту северной Испании, которую привез с собой, — ветхую, во многих местах склеенную, зато очень подробную.
— Смотри, — сказал я, — я обыскал всю Жерону — там нет города под названием Санта-Колома-де- лас-Планес.
— Может быть, они напутали?
