происходило большое передвижение войск и артиллерии, мы видели его своими глазами. Артиллерия грохочет дни и ночи напролет; а весь день, с рассвета и дотемна, мы видим самолеты — на этот раз определенно и решительно nuestros. Их обведенные красным кончики крыльев поблескивают на солнце; мы видим, как они садятся на ближайший аэродром, видим, как взлетают в небо, будто повиснув на своих пропеллерах. Целый день самолеты прилетают и улетают группами в двенадцать, двадцать четыре, тридцать шесть, а то и шестьдесят самолетов. Они летят на фронт, мы слышим разрывы бомб, видим, как дым от разрывов, подобно морскому туману, стелется по земле. Трехмоторные самолеты «moscas» и «chattos»[104] кружат над Таррегой, прилетают, улетают. Вулф собирает командиров и сержантов и сообщает: наступление началось, и у нас есть все основания рассчитывать на успех — у нас достаточно боевой техники, артиллерийских орудий, самолетов, всяческого оружия и боеприпасов для того, чтобы начать и провести долгое наступление. Нам предстоит принять в нем посильное участие, командование учло, что у нас восемьдесят процентов необстрелянных бойцов. Мы должны дождаться, пока наши прорвут оборону противника, затем ворваться в эти бреши и «очистить территорию». Мы рады, что из наших юнцов не пытаются сделать «ударной группы»; мы смеемся, аплодируем, мы рвемся в бой, и даже молодой Джим Ларднер, сын Ринга, — он прибыл к нам в качестве иностранного корреспондента и остался у нас простым бойцом — расплывается в улыбке.
Мы получаем приказ быть в боевой готовности, строимся на скотном дворе, где провели эту ночь (и где живет семья беженцев), — винтовки на ремень, одеяла скатаны, из рюкзаков выкинуто все лишнее (испанские парнишки постепенно усвоили это). Так мы стоим больше часа, потом садимся, где стояли; потом нам приказывают отправляться обратно на скотный двор и ложиться спать, но одеял не раскатывать. Всю ночь мы спим в полном снаряжении, ждем — и понапрасну — приказа выступать. По всей стране, как нам становится известно, разворачивается наступление правительственных войск в соответствии с намеченными планами: оно идет на востоке (в районе Пиренеев), в Леванте (от Теруэля к морю) и на юге. У нас есть танки, тяжелая артиллерия и моторизованные дивизии, есть что противопоставить сверхмеханизированной фашистской армии. (Видно, Франция, испугавшись Франко, опять пропустила к нам какое-то количество боевой техники.) Мы живем в предощущении большой, решительной победы, трудно сказать, насколько мы обязаны этим ощущением нашей новой боевой технике, несокрушимой стойкости духа и вере в нашу правоту, а насколько оно вызвано стремлением принять желаемое за действительное и умствованием чистой воды. Нам известно из хорошо осведомленных источников, что в рядах фашистов начинается раскол. Генерал Ягуэ, как передают, произнес по радио речь, в которой сказал: конечно, «красные» — храбрецы, иначе и быть не может, «ведь они испанцы». Видно, даже фанатичным falangistas (испанским фашистам) нестерпимо видеть, как их страну оккупировали итальянские и немецкие войска, которые быстро прибрали к рукам как гражданское управление, так и промышленность «освобожденной» страны. Они часто убивают друг друга: национализм как минимум штука причудливая.
Три дня и три ночи мы живем под грохот отдаленной канонады и рев самолетных моторов — и вот наконец приходит приказ выступать. Таррега забита пленными, из них тысяча двести — испанцев. Два батальона франкистов взяты в плен вместе со всей техникой, включая грузовики, санчасть, походные кухни и все прочее, без единого выстрела. Ходят слухи, что фронт передвинулся далеко вперед (канонада становится реже и глуше; впрочем, издали нельзя разобрать, кто стреляет). Ходят слухи, что Лерида и Тремп снова в наших руках, что фашистский тыл деморализован. Один фалангисгский радиокомментатор необдуманно заявляет, что было бы лучше объединиться с «красными», чем подпасть под итало-германское иго. И вот пришел приказ, и мы выступаем, но не прямо на фронт — сначала нас перебрасывают в городок под названием Фондарелья, в двадцати километрах от Лериды. Во всяком случае, мы идем туда, и, скорее всего, нашим желанием побыстрее прибыть к месту назначения объясняется поведение Павлоса Фортиса, хотя сам я объясняю его иначе. На пути к Фондарелье — нам предстоит идти до нее пятнадцать километров — я вдруг замечаю, что двое испанских парнишек, устав нести ящик с боеприпасами, бросают его на землю. С ними такое случается нередко: стоит им устать — и они, не задумываясь, бросают все, что несут. Остальные ребята устали ничуть не меньше их, так что ящик никто не подбирает. Павлос, увидев брошенный ящик, не говоря никому ни слова, взваливает его себе на плечо и идет во главе колонны — ротный командир несет ротные боеприпасы!
— Поставь ящик, — говорю я.
— Не-а, — говорит он. — Chicos устать, я нести.
— Поставь ящик, — говорю я. — Я найду кому нести.
— Не надо, — говорит он. — Я сильный, не надо.
— Поставь ящик, остолоп ты этакий, — говорю я. — Тебе негоже таскать ящики.
Павлос ставит ящик на землю.
Наша авиация очень активна, наша артиллерия бьет по врагу день и ночь, и наше восхищение правительством растет не по дням, а по часам: ведь меньше чем за два месяца мы смогли оправиться после сокрушительных поражений при Теруэле, Бельчите, Каспе, Батее, Гандесе и Арагоне и начать генеральное наступление. Ночами везут орудия, слышно, как по дорогам идут бойцы, цокают лошадиные копыта. Ходят слухи — возможно, ложные, — будто мы заняли высоты вокруг Лериды и Балагера (что очень изменило бы дело); газеты сообщают, что наступление продвигается, Комитет по невмешательству снова собирается и выносит еще одно из своих «решений». На этот раз он решает отозвать всех иностранных «добровольцев» из Испании; и слепому видно, что это коварные интриги Англии: ведь мистер Чемберлен спит и видит, как бы прийти к соглашению с Франко. Не является ли отзыв добровольцев прямым следствием признания англичанами и французами прав воюющей стороны за Франко, которое узаконило уже практикующуюся отправку оружия, боеприпасов, самолетов, танков и солдат на его территорию, чем еще больше перетянуло чашу весов в пользу Франко. Мы ждем не дождемся возвращения Лопофа.
— Ты любить эта работа? — говорит Фортис; он мне чем-то напоминает Чапаева. — Ты любить? Я тебе ее отдать. Я ее отдать любой. No me gusta[105].
— Yo tampoco[106], — говорю я.
Мы идем с ним в штаб батальона; там уже сидят Винсент Шин, Джо Норт (корреспондент «Дейли уоркер»), капитан Вулф, капитан Леонард Ламб, комиссар Джо Уотт и Эд Рольф (он придан роте Ламба посыльным); все они несколько навеселе и, немилосердно фальшивя, распевают хором «Милую Аделину «. Они по очереди пытаются пить из затейливого стеклянного сосуда, который каталонцы называют chorro. Наклонишь chorro, и из длинного стеклянного носика вино тонкой струйкой бьет тебе прямо в глаз.
Это было в четыре часа дня. А в восемь мы уже сидим в грузовиках и катим назад — туда, откуда начинался наш путь. Нам непонятно, что происходит, только через несколько недель мы узнаем, что случилось, узнаем, что наступление, которое было так основательно подготовлено, в котором мы имели все шансы на успех и вдоволь боевой техники, чтобы наступать долго, — отменено. В холоде, в темноте грузовики на рассвете привозят нас к Фальсету — это где-то между Дармосом, Мора-ла-Нуэвой и Эбро, — и мы (вторая рота) разбиваем лагерь в рощице ореховых деревьев, низкорослых, искореженных, высотой в человеческий рост, не больше. Орехи еще не поспели.
Куркулиотис походит на оперного Мефистофеля из захолустья.
— Г….к, — говорит он. — Зигарета дай?
Мне он опостылел, и он это отлично знает.
— Мне все давай, позалста, — говорит он, широко ухмыляясь.
— Держи карман шире, — говорю я.
— Que dices?[107] — спрашивает он.
Я повторяю. Ник просит Павлоса перевести, но до Павлоса не доходит смысл моих слов. Все же он что-то переводит, я спрашиваю Павлоса, что он сказал, потому что Ник злобно таращится на меня.
— Я сказать, — говорит Павлос, — ты его послал на…
Что ж, в общих чертах перевод довольно верный…
…Мы строим chavolas между ореховыми деревьями и под ними; читаем газеты. Американцы взбудоражены новым планом, выдвинутым бессовестным Комитетом по невмешательству, они только о нем и говорят. Их рассуждения могут служить классическим примером того, как охотно желаемое выдается за действительное. Ни один из них не верит Комитету ни в чем, однако усталость и страх, а также понимание
