– А теперь куда? – спросил шофер.
– В Киркенес, – ответил Ярцев, – там и встретим нашу армию…
Печенга наша
Всю эту ночь по дорогам, а где не было дорог, там напрямик через болота и сопки, тягачи, а где не проходили тягачи, там олени, а где не проходили даже олени, там проходили люди, – всю эту ночь к предместьям Печенги стягивались артиллерия, минометные части. Вековечный гранит крошился под гусеницами танков, втянувшиеся в боевую жизнь, шагали войска. И просторная тундра вдруг стала тесна…
С падением гавани Лиинахамари судьба гитлеровцев в Заполярье была решена, но в Печенге они еще отбивались исступленно и безнадежно. Пленные говорили, что с них была взята под расписку клятва: из Печенги не уходить, иначе будут репрессированы их семьи в Германии. Вынужденные все-таки сдавать одну позицию за другой, егеря взрывали за собой каждый мост, замораживали водопроводы, устраивали на дорогах завалы, вкатывали в дома на салазках громадные бомбы замедленного действия. Прихлопнутый крышкой десантов, печенгский «котел» дни и ночи кипел боями, а с бурлящей его поверхности методично снималась густая накипь военнопленных…
Яков Мордвинов лежал со своими солдатами на полу одного из обогревательных пунктов, которые устраивались вдоль дорог наступления, слушал краем уха, как старшина взвода ухаживал за девушкой- сержантом, хозяйкой этого пункта, и думал. Когда однажды в детдоме, где воспитывался беспризорник Яшка Мордвинов, появился рослый, с орденом Трудового Красного Знамени моряк Рябинин, все детдомовцы пришли в трепетное волнение. Но счастье быть избранным для суровой морской службы выпало именно Яшке, по кличке Мордва. Но разве он думал тогда, что судьба сделает его офицером, командиром взвода десантников? А вот сейчас он уже и не представляет себе жизни без этих парней, что лежат вповалку один к одному, – устали за день.
– Старшина, – сказал он, – ложись тоже, не мешай отдыхать людям.
И когда старшина, недовольно сопя носом, лег, Яков подумал: «Вот закончу войну, попрошусь учиться…»
Громыхнули далекие тяжелые взрывы. Дом задрожал, и солдаты стали подниматься встревоженные. Мордвинов надел шапку, вышел на дорогу.
– Что там? – спросил он одного офицера, бежавшего от реки в сторону видневшейся батареи.
– Немцы мосты через Петсамо-йокки рвут. Сейчас там наши уже на кладбище ворвались. – И закончил радостно: – Ну все, брат: завтра в Печенге будем!..
Громадное зарево обожгло ночное небо, освещаемый снизу розовый дым пополз над землей…
Взвод Мордвинова одним из первых ворвался на печенгские окраинные улицы. Высокие штабели угля, сложенные вдоль дороги, гудя и потрескивая, горели синим пламенем. Нестерпимый жар палил лицо, воздух обжигал легкие. Мордвинов бежал, слыша рядом топот ног, и видел перед собой взорванные фермы моста.
Несколько егерей выскочило на дорогу, каждый привстал на колено, и – «та-та-та-та…». Ах, черт возьми, и укрыться некуда: справа и слева огонь бушует, мечется, осыпает тебя искрами.
– Давай, давай, ребята! – покрикивал Мордвинов.
Впереди – завал, сложенный из рулонов финской бумаги. Яков свистнул, чтобы подтягивались пулеметчики. Кто-то бросился вперед с гранатой в руке. За ним другой, третий. Взрывы вырывали из бумажной баррикады хлопья, и они, относимые ветром, сгорали над угольными кучами.
– Давай, давай, ребята!
Через рулоны перекатились единым махом. Только убыло в его взводе… Но по соседству он видел бегущие фигуры солдат другого взвода, а дальше еще и еще.
«Сила!» – подумал он.
Три здоровенных гренадера выросли из дыма, и в тот же момент кто-то закричал от боли, а гренадеры уже пропали в дыму.
Мордвинов остановился, сбросил с себя шинель. Пробежал несколько шагов, скинул каску. Он уже почти перестал ощущать свое тело, казалось, что сейчас оно не способно чувствовать усталость и даже боль.
Река кипела перед ним, бурное течение подкидывало на камнях трупы. Дымный город лежал на том берегу, и Мордвинов бросился в воду. Ледяной холод словно отрезвил его, в сознании мельком пронеслась гибель «Аскольда», ныряющий в волнах плотик и – Варенька…
Он шел по грудь в ледяной воде и видел возвышающийся над городом громадный черный крест фашистского кладбища, видел волны дыма над собой; плеск воды успокаивал оглушенные грохотом уши.
И вот он уже на другом берегу. Здесь все то же: рулоны бумаги, горящие дома, проволока, трупы, визг пуль…
– Давай, давай, ребята!
Земля вдруг ушла у него из-под ног, фашистский крест упал, казалось, прямо на него и придавил грудь, только в ушах еще долго плескалась вода…
Он очнулся как будто сразу же. Открыл глаза, увидел черный крест, стоявший по-прежнему, а в дымном зареве, уже вдалеке, бежали вперед солдаты. Кое-кто припадал на одно колено, чтобы выпустить очередь, и опять – вперед, вперед, вперед…
«Что ж, надо вставать, надо идти», – еще не стихла стрельба, еще грохочет артиллерия, еще звенят расколотые жаром стекла в домах. Но едва Мордвинов попробовал сделать малейшее движение, как сразу же вскрикнул – боль еще глубже вошла в тело.
Где-то гудели колокола: «Бомм, бомм, бомм!..» Он снова впал в забытье, и колокола стихли, начался плеск.
– Яша, – позвал его откуда-то сверху знакомый голос, – очнись, дорогой!..
Он очнулся, и снова – сон, детская забава, бред: на него с высоты смотрело лицо Вареньки.
– Уйди, – сказал он.
– Яша, Яша, – продолжала звать она его, – это я… Не узнаешь разве?..
И он вдруг вспомнил, как было душно в клубе губы Тюва в тот памятный вечер, как мелькали кружевные платочки девушек, и поцелуй тот вспомнил.
– Татьяна, – сказал он, – ты? Я, я… узнал.
Ему стало легче, он повернул голову – невдалеке, из-под рыжего закопченного снега высовывались стальные усики вражеской мины.
– Осторожно, – тихо предупредил он, – не задень…
Таня торопливо рвала на его груди гимнастерку, ощупывала теплыми дрожащими пальцами окровавленную голову.
– Сейчас, сейчас, – приговаривала она, и голос ее казался ему тоже теплым, тоже дрожащим.
Снова заработал где-то неподалеку немецкий пулемет, и девушка припала к его груди: «Ах!» Потом она выпрямилась, стала поднимать его от земли.
– Что ты! – сказал он. – Не надо… Я тяжелый…
Но эти слабые на вид маленькие руки оказались неожиданно сильными, и, не ответив ему, Таня понесла раненого лейтенанта к переправе. Мордвинов долго молчал, целиком отдаваясь этим рукам, потом, точно очнувшись от забытья, сказал:
– Колокола звонят… Я, кажется, контужен… Почему колокола, откуда?..
Таня остановилась и, не выпуская его из своих рук, села в снег.
– А я о тебе все помнила, помнила… Не думай о колоколах, милый ты мой! Не контузия это – правда звонят. Видишь?..
И, взяв его голову в ладони, она повернула его лицом в ту сторону, где из огня и дыма вырисовывалась белая монастырская звонница; на самом верху этой башни, уцепившись за язык колокола, раскачивался человек в раздуваемой ветром шинели.
– Видишь? – спросила Таня.
– Значит, взяли?
– Да, наша Печенга, – ответила девушка и, поднявшись, снова понесла его дальше…
