– Уходи… Уходи, или я перепишу завещание на Кайсу…
– Ты?.. На Кайсу? – рассмеялся Суттинен-младший. – Никогда ты не сделаешь этого… Никогда, если не хочешь, чтобы она раздарила твой лес по частям своим любовникам!..
Жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, барон еще больше побагровел.
– Пусть… да, пусть дарит… Но только не тебе… не тебе… до-очери!.. Пусть…
И, стягивая со стола вместе с бумагами клеенчатую скатерть, он вяло сполз на пол со стула.
– Врача! – крикнул напуганный лейтенант, но старый барон, услышав его голос, яростно прохрипел:
– К черту врача! Хочу знахаря!.. Зовите одноглазого Иони из Нуккари…
Вечером, когда Рикко Суттинен, выпив водки, успокоился и дожидался капрала, которого он послал закопать оружие в соседнем лесу, пришел управляющий:
– Баня готова, господин лейтенант.
– Хорошо. Как отец?
– Старые люди крепкие. Ему стало лучше.
– Ладно. Приготовь мне веник.
– Слушаюсь. Разрешите идти?
– Обожди. Водку пьешь?
– А кто не пьет?
– Это верно, – невесело рассмеялся лейтенант, разливая водку по стаканам. – Так, значит, говоришь, лучше?
– Да, гораздо. Одноглазый Иони еще вашего деда лечил.
– Ну ладно, пей…
Управляющий выпил, почтительно остановился в дверях.
– У меня есть хороший веник, – сказал он. – Жена засушила его, когда листья на березе были еще клейкие.
– Вот ты мне его и давай… Обожди, не уходи!
– Я жду, господин лейтенант.
Немного помявшись, Суттинен спросил:
– Слушай, в вашей Тайволкоски вдов много?
– Третий год воюем, – вздохнул управляющий.
– А я их знаю?
– Да, наверное, помните… Вот Хильда Виертола, Минна Хялле, Венла Мустамяки, Хинрикке Ахо, Майя Хюверинен…
– Хватит перечислять.
– Как угодно господину лейтенанту.
– Хм… а Венле – сколько?
– Тридцать пять.
– Стара. А Хинрикке?
– Двадцать восемь.
– А помоложе нету?
– Есть, господин лейтенант. Вот, например, Лийса…
– А как она… ничего?
– Хороша.
– Ну, так вот что. Пусть придет в баню. Скажи ей, что господину лейтенанту надо сделать массаж… Понял?
– Будет исполнено.
Управляющий ушел. Суттинен, собирая белье, не переставал ругаться.
– Черт возьми! Воюешь, воюешь, словно проклятый, даже о бабах подумать некогда… Ну как? – спросил он капрала, появившегося в дверях. – Все благополучно?
– Да вроде все. Вот только какая-то старуха собирала там хворост и видела, как я закапывал…
– И ты… отпустил эту старуху?
– Что вы, господин лейтенант! Я же ведь понимаю…
– Ну и правильно, – похвалил его Суттинен. – Сейчас я схожу в баню, а потом мы поедем обратно на передовую… Не хочется, наверное?
– Почему?.. Я уже привык, господин лейтенант.
Когда они отъехали от деревин, навстречу им попалась грузная старинная колымага, в которой сидели пастор и местный нотариус.
– Вы куда едете, господа? – спросил их лейтенант, почуяв недоброе в их поспешности.
– В деревню Тайволкоски, – тонким голоском кастрата ответил нотариус, а пастор глухим басом добавил:
– Говорят, что барон Суттинен решил переписать завещание с сына на имя дочери… Вот мы и едем!
Рикко Суттинен снял с повозки страшный черный «суоми», угрожающе щелкнул затвором и сказал:
– Ну так вот что, господа!.. Если вы сейчас не повернете своих лошадей обратно, то я…
– Мы повернем, мы уже поворачиваем! – в один голос закричали пастор и нотариус, и через несколько минут колымага скрылась из виду…
– Ну показывай – где? – сказал лейтенант, идя за верным капралом в гущу леса, росшего возле дороги; он внимательно осмотрел место, где было закопано оружие, и спросил: – А старуха?
– Я ее оттащил вон туда, господин лейтенант…
Суттинен забрался в непроходимый бурелом, развел руками заросли молодого ельника и увидел старуху. Она лежала, ткнувшись в сырой мох и обхватив затылок жилистыми руками. Лейтенант подошел к ней ближе, носком сафьянового сапога поддел за плечо и легко перевернул на спину ее дряблое тело…
Перед ним лежала его старая няня и кормилица.
Ленточка
Вчера, приведя шхуну в Кольский залив, он зашел за женой в институт.
Ирина Павловна была занята.
Их супружеская жизнь протекала в постоянных разлуках, и первые мгновения встреч, которые всегда особенно радостны, потому что они первые, часто приходилось проводить на людях. Они оба давно привыкли к этому, и сейчас, взяв в свою широкую ладонь мягкую руку жены, Прохор Николаевич почувствовал легкое пожатие, как бы говорившее: «Я рада, очень рада видеть тебя, капитан».
А показав глазами на Юрия Стадухина, сидевшего напротив, Ирина Павловна сказала другое:
– Вот, покидает кафедру…
Здороваясь, молодой аспирант встал:
– Да, ухожу…
– Куда же? – удивился Прохор Николаевич.
Перетянутый клеенчатым передником, на котором еще блестела чешуя рыб, Стадухин улыбнулся:
– На фронт, товарищ Рябинин. Ведь я – офицер запаса…
Прохор Николаевич заметил, что во время разговора жена как-то странно поджимает под стул ноги, словно прячет их. И после ухода Стадухина он сказал:
– А ну, покажи, что у тебя там!
Она засмеялась и вытянула ноги, обутые в потрепанные туфли. Правая туфля еще держалась, но на левой каблук был готов вот-вот отвалиться.
Словно оправдываясь, жена сказала:
– Сережка мне в прошлом месяце набойки поставил, а все равно носить их уже нельзя. Совсем стерлись…
Рябинин отметил про себя, что Сережка молодец. Капитан не был скуп, но любил носить вещи бережно. И сейчас ему нравилось, что занятый службой на катере сын все-таки нашел время починить матери обувь…
Ночью, когда Ирина спала крепким сном усталого человека, капитан вышел на кужню и, стараясь не шуметь, долго возился с туфлями жены. Выворачивая щипцами длинные шлюпочные гвозди, загнанные в
