когда в Петербурге де Бальмена спрашивали, винит ли он Англию за жестокость, граф отвечал английскою же поговоркой:
– «Англия всегда права, даже в том случае, если она не права». Однажды я завел перед Гудсоном Лоу речь об ослаблении режима в Лонгвуде, на что Лоу ответил мне так: «Каждый англичанин знает, что он может быть повешен… Значит, могу быть повешен и я!» Судите об этом сами, дамы и господа…
Джемстоун – гарнизонный поселок, в котором были даже лавки и прачечные, поддерживалось жалкое подобие европейской цивилизации. Но англичане заперли Наполеона подальше от людей – в ущелье Лонгвуда, где бревенчатый дом загнивал от дождей, долину окутывали влажные туманы, а дыхание Африки иногда копило в низине духотищу, невыносимую даже для негритянской прислуги. Губернатор Лоу посылал в Лонгвуд разрозненные листы газет, нарочно путая их пагинацию и хронологический порядок, дабы Наполеон еще больше ощущал свою полную изоляцию от мира… Император расплачивался с англичанами беспардонной грубостью выражений, в общении с адмиралом Малькольмом позволял себе разоблачать самые сокровенные тайны британской политики.
– Бросьте нахваливать благородство своих кумиров! Я ведь не забыл, как ваш посол Чарлз Уитворт, когда я был еще первым консулом, – уже тогда! – клятвенно заверял, что Лондон сделает меня королем, если я откажусь от Мальты. Вы решили, что я слабоумный. Англия, не пролив ни капли крови, укрепилась бы в Ла-Валлетте, а меня с титулом короля парижане уже тащили бы за волосы до ближайшей уличной гильотины…
С адмиралом они всегда препирались, ибо упрямый британец постоянно именовал Наполеона генералом Бонапартом.
– Я перестал быть генералом Бонапартом после Египетского похода… Я отрекся лишь от престола Франции, но я не отрекался от титула императора, который обрел не милостью Божьей, как иные монархи, а завоевал его кровью…
Вокруг него в Лонгвуде сам по себе сложился «двор», пусть далекий от прежней пышности Сен-Клу, но с прежними повадками, включая женские интриги, лакейское злоречие мужчин, острое желание каждого урвать долю ласки от сердитого повелителя. Многие добровольно последовали за ним в ссылку – с женами и детьми. А замыкал фалангу придворных пан Пионтковский, который так долго воевал за чужую «свободу», что и сам не заметил, как очутился в конюшнях Лонгвуда со своим неизменно ласковым «пше проше, пане».
– Дальше этого острова, – мудро изрекал он, – нам спешить уже некуда. Это как раз та самая последняя станция на планете, где всем подают экипажи с траурным флером…
Если кто из англичан выражал сочувствие Наполеону, его немедленно отсылали в метрополию. На вопросы комиссаров о здоровье Наполеона Гудсон Лоу хамски отвечал: «Он существует, и этого вам достаточно». Ежедневно офицер-надзиратель в Лонгвуде требовал появления Наполеона. При этом император выглядывал в окно или выходил на веранду.
– Нет, я еще не убежал, – говорил он, привычно складывая на груди руки. – Можете в этом рапорте для губернатора особо указать, что вся эта комедия – позор для Англии, и образованная Европа никогда не простит глумления надо мною. Теперь я глубоко сожалею, что доверился вашей мерзкой нации, а не угодил в плен к диким русским казакам.
Англичане охотно беседовали с Наполеоном.
– Попадись вы казакам, и пьяные русские бояре заморозили бы вас в Сибири до состояния прозрачной сосульки.
– Чепуха! – огрызался Наполеон. – Я проживал бы в лучших дворцах Петербурга как знатный гость русской нации…
Гудсона Лоу он не пускал к себе. Не возникло у него отношений и с комиссарами. Бережливый король Пруссии, экономя пфенниги даже на пиве, отказался иметь посла для надзора за императором. Королевская Франция направила на остров маркиза Монтеню, Австрию представлял недалекий барон фон Штюрмер… Никого из них Наполеон видеть не желал.
– Париж прислал паралитика-маркиза, которого я, жалею, не повесил раньше – как уличного попрошайку. А кого представляет здесь Штюрмер? Только моего тестя, императора Франца, который два раза отдавал мне свою столицу, а потом отдал и свою дочку. Мне бы следовало жениться на русской великой княжне Екатерине, и тогда Европа была бы у меня в шляпе… Я, – говорил Наполеон, – желаю теперь общения только с русским комиссаром, но Гудсон Лоу, этот жалкий ублюдок, не дозволяет встреч с графом де Бальменом, пока я не приму в Лонгвуде высокорожденного воришку Монтеню заодно с венским олухом Штюрмером… Как тут быть?
Однажды к Бальмену, гулявшему по единственной улочке Джемстоуна, подошла нарядная девочка – Бетси Балькомб.
– Что тебе, дитя мое? – спросил комиссар.
– Бони сказал, что хотел бы видеть вас в Лонгвуде… не как комиссара, а просто гостем в его доме.
– Кто такой Бони?
– Так я зову императора Наполеона.
– И он не обижается?
– Нет, он смешной и добрый…
Недавно стало известно, что часть золотых сервизов Наполеон превратил в лом, желая обратить их в звонкую монету. В частной беседе с Лоу граф де Бальмен удивился столь быстрому обнищанию Лонгвуда, но губернатор высмеял его домыслы:
– Очередной фарс генерала Бонапарта, желающего вызвать жалость европейцев к своей персоне. Мы знаем, что он еще способен ворочать миллионами. А корежит сервизы нарочно, дабы не открылись адреса его тайных капиталов, на общей сумме которых можно образовать целую армию, чтобы затем повторить весь покер сначала – от Маренго до Ватерлоо…
Наполеон то впадал в меланхолию, то вдруг, оживленный, звал камердинера:
– Маршан, надеюсь, ты не забыл, что я указывал тебе вчера о моих сегодняшних удовольствиях?
Маршан вчера загулял и ничего не помнил.
– Помню, ваше величество, – бодро отвечал он, а потом спрашивал у графа Бертрана: – Что ему от меня понадобилось?
– Глупец, – отвечал генерал, – своди императора на курятник, и пусть он перережет наших кур, оставив Лонгвуд без единого яичка к завтраку. Если уж его величество заговорил об удовольствиях, значит, он хочет крови…
Бертран во Франции был заочно приговорен к смертной казни, но англичане почему-то не выдали его на расправу.
Лонгвуд всю ночь поливали дожди. В доме потрескивали ветхие паркеты. Наполеон бродил по комнатам в турецком тюрбане, держа бильярдный кий. Толчками этого кия он открывал скрипучие двери. Утром состоялось бритье в присутствии Бертрана и Монтолона, двух приближенных.
– Граф Бертран, как моя левая щека?
– Идеально, ваше величество.
– Граф Монтолон, а как с этой стороны?
– Превосходно! Будто вас побрил сам генерал Моро…
– Зачем вы вспомнили этого человека?
– Только потому, что он любил это занятие и к нему в походный шатер солдаты шлялись, как в бесплатную парикмахерскую. Простите, ваше величество. Упоминанием о Моро я никак не желал доставить неудовольствие вашему величеству.
– Хорошо. Пусть подают одеваться.
– Какой костюм изволите сегодня?
– Сегодня, пожалуй, охотничий…
Он сам застегнул пуговицы, изображавшие головы рысей, кабанов, лисиц, волков и зайцев. Завершив туалет, Наполеон проследовал на кухню, где с утра орудовал повар.
– Я ничего уже не хочу, – сказал император, присаживаясь возле горячей плиты. – Но по опыту жизни знаю: как бы мало ни съел человек, все равно ему будет много… Непостижимо! – вдруг воскликнул он, громко шлепнув себя по жирным ляжкам. – Я столько лет сражался с Англией и, оказывается, всегда имел о
