Моро?
– Причина была. Мой отец осмелился защищать в суде бедного крестьянина, засеявшего свое поле не маисом, а картофелем. Тогда у меня, – сознался Моро, – был очень тяжкий период жизни, и Пишегрю был уверен, что я последую за ним в эмигрантскую армию принца Конде.
– Почему вы сразу не донесли о его измене?
– А черт его знает! – честно отвечал Моро. – Я ведь думал, что бумаги о нем мне нарочно подкинули в карете, брошенной на дороге.[7] У Пишегрю всегда было много завистников его славы, и мне казалось, что враги решили его погубить…
В беседе с Паскье он не терял веры в лучшее будущее:
– Если бы у меня не было этой веры, стоило ли мне отдавать войнам юные годы? Хотя, по правде сказать, Паскье, я не вижу большой разницы между пушкой и гильотиной – и пушка и гильотина одинаковые орудия пытки… Однако, – засмеялся Моро, – большой опыт отступлений приучил меня при отходе армии заклепывать пушки противника!
Паскье отлично понял его намек:
– Вы желаете сказать на суде то, чего уже не может сказать Пишегрю? Предупреждаю: Бопапарт будет настаивать на смертном приговоре, чтобы затем помиловать вас и этим вердиктом поднять свой авторитет в народе. Но возможно и другое: он нарочно вводит судей в заблуждение, чтобы, добившись от них смертного приговора для вас, утвердить его! Кстати, знайте – Идалия Полиньяк уже была у Жозефины…
Об этом визите Александрина Моро уже знала, решив тоже ехать в Мальмезон, согласная на любое унижение – лишь бы спасти мужа от казни. Мадам Гюлло возражала:
– Пусть отрубят моему зятю голову и пусть мои внуки останутся сиротами, но мне, гордой креолке с Бурбона, не пристало терпеть унижений от этой вредной семейки…
В прудах Мальмезона, под нависшими купами дерев тихо плавали черные лебеди. Маркиза Куаньи, придворная дама, забрасывала в пруд удочку.
– Не надо мне кланяться, – сказала она еще издали. – Вам еще предстоит немало кланяться в этом доме… Я все уже знаю, Жозефина тоже. Пройдите к ней сразу.
Жозефина сумела забыть прежнюю вражду с семейством Гюлло, проявив благородство. Это и понятно: она сама ожидала казни в тюрьме, сама потеряла мужа на эшафоте и по-женски лучше мужчин понимала, как тяжело терять близких.
Но она ничего не значила в государстве мужа.
– Могу лишь советовать, – сказала Жозефина. – Встаньте возле этих дверей, которых не миновать консулу. Если хотите добиться успеха, называйте его самым высоким титулом… хоть императорским! Этим вы его сразу растрогаете.
Заранее опустившись на колени, Александрина невольно сжалась в комок, покорная и готовая к унижению. Послышались шаги консула, женщина впервые увидела его так близко. Вот он – коротенькое туловище с уже выпирающим брюшком, Бонапарт быстро поправил на лбу реденькую челку.
–
Бонапарт не мог скрыть своего удивления:
– Мадам Моро? Почему вы просите за него? Ведь ваш муж собирался занять мое место.
Александрина вскочила с колен, крича и плача:
– Неправда, это клевета… Я знаю все! Моро мне рассказывал. Вы были еще в Египте, когда Сийес предлагал ему как раз то высокое положение, какое сейчас занимаете вы.
– Положение
– Нет! – кричала Александрина, яростная от борьбы за своих детей. – Нет, нет, нет… Моро честный человек. Отказавшись от власти при Директории, как он мог бы желать власти при Консулате? Ради моих детей… умоляю…
– А сколько их у вас? – спросил Бонапарт.
– Двое.
– Они, наверное, жирные? Они толстые, да? – назойливо приставал консул. – Они много плачут, они мешают спать?
Жозефина помогла Александрине своими слезами:
– У меня тоже было двое, когда я томилась в Карме…
Бонапарт, уже не глядя на мадам Моро, обращался к жене, понимая, что здесь замешано ее доброе сердце.
– В чем дело? – заговорил он. – Я всегда уважал Моро, и я не собираюсь тащить его на Гренельское поле…
В душе Александрины возникла робкая надежда. Она велела кучеру кареты следовать за нею, а сама пешком пошла через Париж, и старая цветочница подарила ей букетик фиалок. В ответ на это сочувствие Александрина щедро отсыпала в сморщенную ладонь монет, а старуха удивилась:
– Такие большие деньги человек может отдать в двух случаях – в страшном горе или в большой радости.
– У меня сейчас и то и другое, – ответила Моро…
В этот же день Бонапарту заявил протест генерал Лекурб, сказавший, что держать Моро в тюрьме – преступление.
– Народ знает Моро, народ любит Моро…
Бонапарт вычеркнул Лекурба из списков армии.
– За сорок лье от Парижа, – велел он Савари.
Вряд ли французы заметили, когда и с какого рубежа их республика превратилась в военную диктатуру, но сторонние наблюдатели, глядевшие на Францию издалека, уже давно предсказывали обращение диктатуры в абсолютную монархию. Конечно, нужна большая дерзость, чтобы из недр революции вызвать нового идола со всеми атрибутами монархической власти – престолом и короною, наследственностью и «цивильным листом», который должен оплачивать народ… Карьеристы заранее учуяли, в чем нуждается душа корсиканская. Уже с весны в «Мониторе» публиковали письма из провинции. Их авторы, префекты и мэры городов, назначенные при Бонапарте, требовали, чтобы звание консула стало наследственным, как в монархических династиях. Они еще боялись произнести слово «император», но Бонапарт сам помог им: «Если Франция и народ нуждаются в упрочении порядка, я не могу отказать ни Франции, ни народу». Чтобы ускорить события, в Тайном совете он перешел к угрозам:
– Вы разве решили испытывать терпение моей армии? Пока вы тут болтаете, моя армия пустит в дело штыки…
О том, что штыки пойдут в дело, напоминал и «Монитор». Лазар Карно предупреждал в Сенате, что, какое бы ни возникло решение, оно всегда будет фиктивным, насильственным:
– Общественное мнение никогда не будет правильно выражено, пока во Франции отсутствует свобода печати…
Бонапарт вызвал из отставки Фуше, указав ему, что пора возобновить министерство полиции. Он предъявил ему бумагу, полученную из испанского Кадикса, где базировалась французская эскадра под флагом адмирала Трюге:
– Трюге слишком горячо порицает желание народа видеть меня императором. Все мы знаем, что на флоте полно парусины, канатов, цепей, меди и всяких красок… Не может быть, чтобы все сошлось точно по калькуляции. Если этого барахла не хватит, надо взбодрить Трюге судом за хищения. Странно, что адмирал столько раз сидел в тюрьмах, а все еще не наелся чечевичной похлебки…
18 мая 1804 года Бонапарт – с именем НАПОЛЕОНА – был провозглашен французским императором. Начиналась оргия празднеств, самой низкопробной лести; в эти дни можно было слышать даже такие восклицания: «Корабль революции введен в спокойную гавань империи… Великий человек завершил свое творение… Он бессмертен, как и его слава! Долой оковы демократии, губящей свободу и равенство… Да погибнет невежество наших былых заблуждений!..» Только один Лазар Карно осмелился выступить против создания империи.
– Что с вами, французы? – спрашивал он. – Или вы… больны? Неужели Франция показала человечеству образцы свободы только затем, чтобы сама же Франция не могла вкусить от ее благ? Неужели природа,
