– Все старое. Ломбарды трещат от всякого хлама. Иные бедняки закладывают даже башмаки с ног, чтобы иметь су на хлеб. К мясу теперь и не подступиться – на кусок говядины люди глядят, как на знатную принцессу! А в подворотнях по утрам полно всяких подкидышей, в полиции им дают имена: мальчикам – Эгалите и Либерте, все девочки – Гуманы.
Моро остался один, размышляя: что-то с ним будет? Невольно припомнились те, кто головами расплатились за поражения: Кюстин, Гушар, Богарне… многие! Их отослали на гильотину, как отсылают загнанных лошадей на живодерню. Правда, Директория убрала гильотину с площади Революции, ее отвезли в сарай под замок, как отвозят на зиму косилку, ненужную до следующего урожая… Моро даже не заметил, как на пороге появилась незнакомая, нарядная женщина.
– Я устал, – произнес Моро. – Оставьте меня.
– Вы напрасно решили, что я искательница интимных приключений. И не старайтесь угадать, кто я такая. Вам будет достаточно, если я назовусь – мадам Блондель.
Дама уселась поудобнее, всем видом показывая, что от нее не так-то легко будет избавиться.
– Все, что Наполеон Бонапарт три года назад завоевал в Италии, все разрушено дыханием северных вандалов.
Моро показалось, что она ему сочувствует.
– Да. Я разбит Суворовым в тех же краях, где в глубокой древности Ганнибал растоптал слонами легионы римлян…
– Исторические аналогии – утешение скверное. В несчастиях вашей кампании одни видят гениальность Суворова, другие вашу уступчивость… подозрительную! Граф Прованский из далекой Митавы следил за вашей титанической борьбой с русскими. Если мнение короля что-то еще значит для вас, то он, скажу, выражал свое восхищение вашим талантом. Но теперь все кончено. Ваша карьера остановилась, как изношенные часы. Но иногда, – сказала женщина со значением, – часы, стоит лишь встряхнуть посильнее, и они застучат дальше.
– С чем же вы, мадам, пришли ко мне?
– С этим я и пришла – встряхнуть вас…
После словесных экзерциций мадам Блондель вручила ему письмо, в котором Людовик XVIII признавал громадные заслуги Моро перед Францией (пусть даже республиканской!); он писал, что эти заслуги плохо оценены Конвентом и Директорией; когда он, граф Прованский, вернется на престол, Моро сразу будет сделан и маршалом, и графом, и пэром королевства.
Генералу вдруг стало невыносимо скучно.
– Я ведь не просто генерал Моро – я еще и гражданин Моро! В вашем змеином клубке, очевидно, стало не хватать лишней извивающейся гадины, и в Митаве решили, что этой гадиной могу стать я! Вы не боитесь, – спросил он, – что я сейчас позову адъютанта, дабы он арестовал вас?
Блондель проявила стойкое мужество.
– Пхе! – фыркнула она с презрением. – Жан Виктор Моро известен Франции за благородного человека, и он не станет обижать женщину, как не станет и огорчать своего короля отказом от его предложений… На худой конец, мне легко доказать полиции, что вы заманили меня к себе, пытаясь меня изнасиловать. Смотрите, как просто это делается…
Юбки полетели с нее, в глаза ударило ослепительной белизной женского тела. Моро, присев к столу, разложил бумагу.
– Оденьтесь, мадам… Если вам известна дорога от Митавы до Парижа, вы не заблудитесь и по дороге от Парижа до Митавы. Я буду просить короля не тревожить меня далее, ибо всегда останусь верен заветам нашей революции.[1]
Он слышал за своей спиной, как женщина перед трюмо застегивала крючки корсажа. Пауза была нарушена ее словами:
– Вашей дерзостью король, пожалуй, и не будет слишком удивлен. Но зато вы очень удивите…
Это был выстрел в упор. Шарль Пишегрю, талантливейший полководец-республиканец, давний приятель Моро, был разоблачен в связях с роялистами-эмигрантами. Моро сказал, что на каторге Гвианы удивлениям Пишегрю пришел конец:
– А из Кайенны еще никто не бегал. Никто…
Тогда последовал второй выстрел, тоже в упор:
– Пишегрю
– Только теперь, мадам Блондель, наша беседа становится забавной. Но я не стану тревожить сон усталого адъютанта. Я не предавал Пишегрю! Документы, обличающие его связи с принцем Конде, я огласил лишь тогда, когда об измене Пишегрю генерал Бонапарт оповестил Директорию. Следовательно, я подтвердил лишь то, что стало известно от Бонапарта.
– Отчего такая снисходительность?
– Я не верил в измену Пишегрю, считая все клеветой завистников, желавших видеть талантливого человека без головы. Но Бонапарт не имел подобных сомнений. В армии тогда говорили, что он даже был рад избавиться от соперника.
– Значит, – с усмешкою произнесла женщина, – Бонапарт оказался более предан революции, нежели вы. Вас не страшит его прозорливая бдительность? Этот корсиканец и в случае с Пишегрю опередил вас… Не так ли, Моро?
– Suum cuique, – отвечал Моро.
Юрист, он знал римское право: КАЖДОМУ СВОЕ.
Только теперь роялистка собралась уходить.
– Вы еще о многом пожалеете, генерал Моро.
– Но всегда останусь гражданином Франции.
– Пхе, пхе, пхе…
Он хотел разобраться с гравюрными увражами, вывезенными из Италии, но внизу вдруг возникла перебранка, и Моро вышел на лестницу. Швейцар гнал от дверей человека, явно желавшего проникнуть на кухню.
– У нас нет объедков! – визгливо кричал старик. – Все объедки с кухни мы доедаем сами.
– Погодите, – сказал Моро, спускаясь вниз…
Он увидел человека своих лет в ошметках мундира, рука его была обмотана тряпкой, лоб пересекал рубец от сабли; под кожей, едва затянувшей рану, пульсировал мозг.
– Судя по остаткам мундира, вы… русский?
– Честь имею – колонель Серж Толбухин.
– Где вас пленили, при Треббии или на Рейне?
– Под Цюрихом! Я из корпуса Римского-Корсакова.
– Вы, колонель, помрете, – сказал Моро. – Я опытный солдат и знаю: с такими ранами в голову не выжить.
– Но я уже смирился с этой дурной мыслью.
– В наше время дурные мысли недорого и стоят…
Моро предложил подняться к себе. Из походного кофра достал свежую рубашку. Несмотря на ужасные ранения, Толбухин ел и выпивал охотно. Охотно и рассказывал:
– Проклятые цесарцы! Они бросили наш корпус и удрали, тогда-то Массена и навалился на нас, словно дикий кабан на пойнтера. Теперь Суворов оставил Италию, и не знаю, как он перетащит артиллерию через Швейцарские Альпы?
– В горной войне пушки погребаются в могилах ущелий. По себе это знаю. А много ли вас, русских, во Франции?
– Тысяч пять-шесть… Пленные англичане и австрийцы имеют в Париже своих комиссаров, озабоченных их нуждами, их лечением. А мы разбрелись кто куда. Я бежал из Нанси… пешком, пешком, как дергач! Император Павел объявил всех пленных изменниками. Возвращаться в Россию права не имеем. А потому, сударь, я мало озабочен дыркою в голове…
Все-таки пришлось потревожить Рапателя:
