— Медовые груши! Восемь на пенни!
— Каштаны с пылу с жару! Пенни два десятка!
— А вот пироги! Кому с мясом, кому с рыбой! Налетай, не робей!
— Орешки — сами лузгаются, сами в роток просятся! Шестнадцать за пенни!
Я бы с удовольствием куснул чего-нибудь, но у меня не было ни гроша той эпохи — только почти килограммовый слиток золота.
Я припомнил, что Брук-стрит берет начало в северной части площади Гросвенор, и, оказавшись на нужной улице, стал расспрашивать прохожих насчет местожительства писателя по фамилии Чаттертон. Ни один сукин сын и слыхом не слыхал о таком. Но тут я наткнулся на бродячего книготорговца, на лотке которого красовались брошюры с кричащими названиями вроде «Собственноручное жизнеописание палача», «Кровавые тайны Сохо», «Приключения слуги-пройдохи». Парень заявил, что знает поэта и тот пишет для него длиннющие поэмы, получая по шиллингу за штуку. Он указал мне на чердак жуткой развалюхи.
Я поднялся по шаткой деревянной лестнице без половины ступенек — одному Богу известно, как я не ухнул вниз, — и влетел в чердачную комнату, весело напевая:
И я энергично взялся за дело.
Сперва надо прочистить желудок. Я расстегнул ширинку, набурлил в стакан и силой влил мочу ему в глотку, чтоб его стошнило. Никакого результата. Похоже, яд уже впитался. Я слетел вниз по убийственной лестнице и замолотил кулаками в дверь домохозяев. Мне открыла бабушка Бетой Росс. Пока она костерила меня, я шмыгнул мимо нее в комнату, увидел кувшин с молоком, схватил его, потом кусок угля из нерастопленного камина и помчался наверх — мимо огорошенной и противно визжащей старухи. Ни молоко, ни уголь бедолаге не помогли. Он таки помер — к безутешной скорби современников, а я остался как дурак со слитком теперь не нужного золота, от которого пузырился задний карман моих штанов.
Делать нечего, оставалось только ждать, когда машинка Герба Уэллса выдернет меня обратно из восемнадцатого века, и я потопал обратно — по дождю. С Флит-стрит я повернул в переулок и зашел в таверну «Чеширский Сыр» — в надежде обменять слиток на стакан-другой доброго вина и обсохнуть у огня. Место у камина оказалось занято зычно сопящим китом и тихо побулькивающим налимом. Мать честная! Сам Великий и Незабвенный, а с ним его подлипала Босуэлл![3]
— Что бы вы делали, сэр, ежели бы оказались заперты в башне с новорожденным младенцем? — вопрошала рыбешка кита.
Тот заколыхался, приосанился, чтобы разродиться исторической фразой, но его ответ на сей монументальный вопрос мне услышать не довелось — сукин кот Герб уволок меня в будущее на самом интересном месте.
Когда я вывалился из нутра машины времени. Герб возмущенно замахал руками:
— Вон! Вон! Сыпь отсюда! Они уже убрались.
Я поковылял к выходу.
— Какого черта ты не отдал золото Томасу Чаттертону?
— Опоздал. Он уже дух испустил, когда я появился.
— Ах ты, незадача какая!
— Попробуй еще раз. Только загляни к нему пораньше.
— Не могу. Дурацкая машина не желает дважды посещать одно и то же десятилетие. Говоря по совести, этот драндулет никуда не годится. Буксует на каждом временном ухабе.
Быть может, именно поэтому из грандиозной программы Герба Уэллса («Здоровье, просвещение и процветание всем векам!») ничегошеньки не получается. Я поблагодарил его на двадцатнике, которым мы, члены Команды, обычно пользуемся при общении, и заговорил на черном испангле.
Можете принять меня за психа, но я на самом деле просто обалдеваю оттого, как мне приходится валандаться с этими моими записками. Приходится переводить мой рассказ сперва на двадцатник с черного испангля, который нынче является официальным языком в этой стране, а потом переводить результат на машинный язык. Вы только вообразите эту цепочку: черный испангл — двадцатник — машинный язык. Та еще работа! Особенно, если сортируешь свои воспоминания за много веков. Поэтому не обессудьте, если кое-где мой рассказ хромает то на одну ногу, то на обе. В моем дневнике все изложено путем, как надо, языком прозрачным как слеза крокодила. Но когда я собираю свои записи в одно целое, компьютер то и дело выплескивает на экран строчку «090-НЕЧИТАБЕЛЬНО» — разумей: «Я не просекаю, что ты имеешь в виду».
У всех членов нашей Команды одинаковая проблема. Не с памятью — события из нашей памяти хрен сотрешь, как надпись со стены сортира. Проблема — что перед чем было, как разместить воспоминания в правильной временной последовательности. Я терпеть не могу бардака в воспоминаниях и потому вынужден вести прилежные дневниковые записи. В Команде я самый зеленый и до сих пор стараюсь организовать свою башку наподобие органического компьютера — чтоб все было аккуратно по файлам и выскакивало на экран по первому требованию. Я тащусь от того, как справляется с задачей Сэм Пепис, историк и хронист нашей Команды. Он как-то пробовал объяснить мне свой метод. Ему он кажется совсем простеньким.
Это выглядит так: 1/4 + (1/2В)*2 = Завтрак, имевший место 16 сентября 1936. Завидую. Удачи тебе, Сэм, но я пас.
Я объявился только после взрыва вулкана Кракатау в 1883 году. Все остальные околачиваются тут намного дольше. Красавчик Бруммель остался в живых после Калькуттского землетрясения 1737 года, когда погибло триста тысяч человек. По словам Красавчика, белые колонизаторы толком не считали погибших и открыто плевали на то, сколько «цветных» унесла тогдашняя катастрофа. Тут я полностью на стороне Красавчика против белых свиней. Он… Впрочем, не помешает объяснить происхождение наших кликух.
Упомянутые мной громкие имена, разумеется, всего лишь псевдонимы. Нам приходится так часто перебираться с места на место, менять имена и запутывать следы, потому что куцыки начинают догадываться насчет нас. Чтобы не забивать себе мозги запоминанием новых имен, мы дали друг другу постоянные прозвища — для некоторых свистнули имена кой-каких знаменитостей. Эти кликухи отражают, кто на чем «поехал» и у кого к чему есть способности или тяга. Я уже упоминал Герба Уэллса, который сдвинулся на своей машине времени, на оздоровлении и благоустроении прошлого — ни про что другое и думать не может. Красавчика Бруммеля наградили таким прозвищем за то, что он жутко смазливый малый; Сэма Пеписа — за его роль летописца нашей Команды. Есть еще Тоска — актриса до мозга костей. Греческий Синдикат — наш казначей: Батшебу — вылитая роковая женщина und so weiter. Меня прозвали Гран-Гиньоль[4] — или, короче, Гинь. Это имя мне не нравится — ни в длинном варианте, ни в коротком. Мне не по сердцу думать о себе как о мрачном садисте. Да, я действительно провожу своих подопечных через горнило ужасных страданий. Но веду-то я их — к хорошему. И плата просто несоразмерна с тем, что они в итоге получают. Вы бы отказались провести час в мучительной агонии, чтобы получить взамен вечную жизнь?
Теперь касательно нашего возраста. Оливер Кромвель был заживо погребен в общей могиле во время средневековой эпидемии бубонной чумы — и до сих пор не желает подробно вспоминать о том эпизоде. По его словам, смерть от медленного удушья и через тысячу лет из памяти не выветрится. Благоуханная Песня прошла через резню, которую устроили монголы после взятия Тяньцзиня, где они соорудили пирамиду из ста тысяч отрубленных голов. Когда слушаешь ее рассказ, Дахау кажется детской игрой. Ну а Вечный Жид — это, конечно, сам Иисус Христос, которого мы зовем еще Хрисом. Если не верите насчет Вечного Жида, загляните в евангелие от Луки — глава двадцать четвертая, стих третий вам все объяснит. Один писатель — его звали, кажется, Лоуренс, — правильно просек что к чему, когда встретил Хриса в 1900 году. Он написал в своем фантастическом рассказе, что всей этой петрушки с распятием не случилось бы и Хрис прожил бы нормальную жизнь, догадайся он в юности пойти навстречу своей натуре, распрощался с целомудрием и трахнулся с какой-нибудь чувихой. Этот Лоуренс все-таки не до конца разобрался в характере Хриса. Мы кличем Иисуса Хрисом, петому что звать его Иисус — звучит совсем как ругательство.
С остальными членами Команды вы тоже еще познакомитесь. Наш патриарх
