Уезжал он светлый и радостный. В эти минуты, пожалуй, впервые он и Суетин испытывали одинаковое чувство облегчения.
– Ты извини меня, Сырба, за тяжкое подозрение, – сказал ему на прощание Суетин. – Я рад, что ты оказался не причастен к этому делу. Извиняюсь от души. – И улыбнулся ему: – А за краденое зерно – не извиняюсь. За него ты получишь сколько полагается. Но это другое…
Но если Сырбе его судьба, хоть и незавидная, была ясна, следователь оказывался в затруднении большем.
– Что дальше-то, Дмитрий Николаевич? – спросил невесело Моисеенко.
– Знаешь, Анатолий… схожу-ка я сегодня в баню. Попарюсь. А потом куплю эту… самую… И посижу хоть один день дома как полагается.
14
Дмитрий Николаевич отдыхал.
Редкий случай: сидел с семьей и смотрел телевизор. «Клуб кинопутешествий» смотрел. Показывали Исландию. Страна и природа – так себе, но удобная. Когда решили учредить конституцию, все до единого соображающего жителя собрались вокруг горячих природных фонтанов посреди снега – и учредили. Закон приняли: за рыбалку без разрешения – штраф, а хочешь, так бери лицензию за деньги, как у нас на лося. Какие там могут быть заботы, скажем, у полиции? Все друг друга знают, от приезжих двумя океанами отгорожены. А вот попробовали бы в Верхней Пышме поработать!
Хотел отдохнуть вечер. Не получалось.
Вот сидит у телевизора, смотрит передачу о чужой далекой стране, а свои мысли не дают покоя.
Где же все-таки запрятаны концы этого загадочного убийства? И сколько еще пройдет времени, пока он проникнет в тайну преступления, скрытого годами, и найдет убийцу?
А почему обязательно найдет?..
Смотрел он фильм «Девять дней одного года». И понял, что следователи – как физики. Сто раз ошибся, а не считай, что скатился вниз: думай поднялся выше, потому что по-старому дальше не пойдешь, придумывать что-то новое требуется. Так и у следователя: десять тропок по ложному следу пробежал за преступником, а на одиннадцатой все равно догнать должен. Потому что нельзя, невозможно допустить, чтобы преступник ушел от возмездия.
«Найдем, все равно найдем!» – пригрозил неизвестному преступнику Дмитрий Николаевич.
И подосадовал: хоть бы одно преступление попалось без многочисленных проверок, без бесконечной черновой работы. Как у Шерлока Холмса: посидел в кресле, подумал, почитал газетки разные с объявлениями, понюхал платок наодеколоненный и – раскрыл! Так нет ведь! Обязательно требуется нервы измотать! Взять хоть бы наше дело… Ясно, что Сырба Мельника не убивал. Но убит-то ведь Мельник, черт бы его побрал! С двадцать пятого года рождения, как обозначено в документе. Оказывается, «не хромал». А который хромал? Отец? Где он? Ерунда получается, честное слово, с этой молдавской родней… Ведь подумать только: восемь лет назад уехали в Молдавию, а которого-то из них, да еще в такой неполноценности, можно сказать, находят вон где! В Верхнепышминском районе Свердловской области! И ведь куда забрался-то: на торфяник, на который добрый человек и с… не пойдет.
Кто кого убил, вообще?..
И упрямо твердил про себя: «Все равно найду! И скажу завтра всем, что найду! Пускай меня даже обзовут хвастуном или еще хуже!..»
И пошел на кухню, где стояли остатки этой… самой…
15
Утром в кабинете Моисеенко Дмитрий Николаевич увидел старого знакомого.
– С приехалом, Василий Тихонович! Рад видеть. Забеспокоились?
Старший уполномоченный уголовного розыска области Василий Тихонович Саломахин поднялся навстречу, крепко подержал суетинскую руку и улыбнулся сдержанно.
– Вот, приехал, – сказал только.
– Что там про нас думают?
Дмитрий Николаевич сделал жест, который означает «верхи». В ответ Саломахин шевельнул плечами:
– Ждут.
– Хы!.. – вырвалось у Анатолия Моисеенко. – Мне бы такую заботу…
Василий Тихонович взглянул на него, но ничего не сказал. Не успел сказать.
В кабинет шумно ввалился Румянцев, как всегда потный даже при прохладной погоде, и, конечно, возбужденный. Не ведая о субординации, начал с порога:
– Здравствуй, Дмитрий Николаевич! Разыскал вас, слава богу! Значит, шабашим с Печеркиным-то? Вот остальные документы…
Схватился за пухлую полевую сумку времен войны, которую носил через плечо, и только тут увидел, что Суетин стеснен присутствием приезжего человека.
Саломахин внимательно наблюдал за Румянцевым и, когда тот заметил это, проговорил:
– Пожалуйста, пожалуйста…
– Василий Тихонович, – извинительно объяснил Суетин, – тут у нас еще старые болячки. Хулиганство. Берут вот на поруки…
– Отдаете?
– А что делать? Люди свои. Скандал-то почти семейный…
Саломахин промолчал. И Суетин поторопил Румянцева:
– Выкладывай поскорее свои бумаги. Раз решили, так решили. Извини, разговаривать некогда… Но Печеркину передай: если когда-нибудь дойдет до встречи с нами, пусть пеняет на себя.
И вздохнул облегченно, когда похудевшая румянцевская сумка скрылась за дверью.
В комнате воцарилась тишина. Нарушил ее Саломахин:
– Ну так что?..
Через минуту разговор троих уже вошел в привычную деловую колею. Василий Тихонович с первого дня был в курсе всех дел и в информации не нуждался. Он отличался какой-то особой невозмутимостью и спокойствием. Бывают такие характеры, как река: на дне, может, камни или ямы, а сверху ровно. Таков и Саломахин, всегда занятый какой-то мыслью и всегда немногословный.
– Хорошо, что с драками и зерном этим покончили. Мешаться не будут, – коротко отозвался он о прежних версиях.
– Да, мешки уехали, остался один сапог, – с мрачной образностью констатировал Моисеенко.
– Сапог… – Суетин прошелся по кабинету.
– А я, грешник, – признался Саломахин, – последнее время думаю о том, что сапоги-то уж очень здорово отличаются друг от друга. Тот, который остался при Мельнике, больно уж стар…
– Ясное дело: найденный Золотовым лучше сохранился, – отозвался Моисеенко.
– И все-таки именно по нему видно, насколько стар другой, прямо-таки очень стар… – думал вслух Саломахин. – Кстати, чем доказывают медики хромоту убитого?
– Наросты хрящевые на коленной чашечке. Их и на снимках видно, ошибки нет.
– Да, да, они, как и сухожилия, сохраняются дольше. Но вот двадцать пятый год рождения в документе… Несовместимость какая-то… – все думал вслух Саломахин. – Экспертиза!
. – Живые люди без всяких экспертиз объяснили, что хромал отец, – напомнил Моисеенко о шадринском сообщении.
Василий Тихонович ничего не сказал, Неловко замолкли и Суетин с Моисеенко.
Оба они хорошо знали Саломахина, за которым в областном управлении давно укрепилось мнение как о невезучем. Впрочем, «невезучесть» Саломахина была своеобразная: как только где-то обнаруживался давний труп, безнадежно утративший человеческое обличье, так его обязательно поручали Саломахину. Вероятно, многие сочли бы это за насмешку, если бы не безропотность самого Саломахина: он каждый раз молча принимал поручения и каждый раз, будто в отместку за начальственную настырность, устанавливал личность погибшего, а коли дело касалось убийства – находил и убийцу.
И вот этот Саломахин сидел сейчас в кабинете Моисеенко, молча обдумывая что-то свое.
Поскольку последние слова в этой комнате сказал Анатолий Моисеенко, он и страдал от молчания
