Ненависть и презрение вызывали «блудливые немецкие самки», матери, жены и сестры «палачей».
Бойцы с упоением уничтожали нажитое «преступным способом» имущество: били вдребезги зеркала и кафель, ломали мебель и рояли, потрошили подушки и перины, оправлялись в севрские сервизы и использовали «по назначению» кружевные салфетки, расстреливали коров и собак, взрывали дома. А еще убивали пленных и «диверсантов», независимо от возраста и пола, поодиночке и группами «ломали расовую гордость» немецких женщин:
«Наши разведчики, находившиеся на наблюдательном пункте, воспользовались затишьем и предались веселым развлечениям. Они заперли хозяина и хозяйку в чулан, а затем начали всем взводом, по очереди, портить малолетних хозяйских дочек. Петька, зная, что я не выношу даже рассказов о таких делах, транслировал мне по телефону вопли и стоны бедных девчушек, а также подробно рассказывал о происходящем. Сочные его комментарии напоминали футбольный репортаж. Он знал, что я не имею права бросить трубку, что я не пойду к начальству, так как начальство спит, да и не удивишь его подобными происшествиями — дело ведь обычное!»
Ну, которые тут сверхчеловеки? Встать раком!
«Даже деревья были нашими врагами», — писал на родину с 3-го Белорусского фронта один из красноармейцев.
Подобных писем сохранилось немало:
«Сводим счета с Гансами и фрицами, а презренные фрау и их змееныши бегут куда глаза глядят. Ну, думаем, что далеко не убегут, найдем на краю света, как сказал т. Сталин, и совершим свой суд над выродками человечества»…
«Их дома горят, их имущество гибнет, их скот ходит бездомным, и сами они стали бездомными. Так и хочется каждому в лицо сказать: вот это тебе за наши страдания, вот это вам за страдания моей семьи и многих сотен тысяч других семей. Вот это вам за гибель многих сотен тысяч советских людей, за гибель наших женщин и детей, которых вы безжалостно уничтожали, не считая за людей и обращаясь с ними, как с животными. С глубоким отвращением смотришь на этих выродков человечества — пусть это будут мужчины, женщины, дети. Мужчины были непосредственными исполнителями этих злодеяний, женщины помогали им в этом, если не физически, то морально, а дети готовились к выполнению таких же злодеяний, как их отцы, считая сызмала себя «превыше всех»…
«Немецких женщин хватает, их не нужно уговаривать, просто приставляешь наган и командуешь: «Ложись!», делаешь дело и идешь дальше».
Дошло до того, что в рейхе, где аборты были категорически запрещены, врачи получили разрешение «прерывать беременность у женщин, изнасилованных большевиками».
Дрожи, Германия! Русские идут!
Горели города и пылали хутора.
Горел «освобожденный» Алленштейн, в который по заданию политуправления 2-го Белорусского фронта прибыл майор Л. З. Копелев:
«Город почти не пострадал от бомбежек и обстрелов. Но уже в первую ночь начались пожары. На одной из центральных площадей ярко, чадно горел четырехэтажный торговый дом, в котором было несколько разных магазинов: галантерейный, мебельный, продуктовый… Его не успели ни эвакуировать, ни разграбить. За большими витринами пылали диваны, кресла, шкафы. Огонь метался шумный, пестрый, то и дело что-то взрывалось, лопалось… По тротуару несколько ручьев синеватого пламени стекали в узкий кирпичный кювет. Удушливо пахло жженым сахаром».
Горел Найденбург. «В городе было светло от пожаров: горели целые кварталы. И здесь поджигали наши. Городок небольшой. Тротуары обсажены ветвистыми деревьями. На одной из боковых улиц, под узорной оградой палисадника, лежал труп старой женщины: разорванное платье, между тощими ногами — обыкновенный городской телефон. Трубку пытались воткнуть в промежность. Солдаты кучками и поодиночке не спеша ходили из дома в дом, некоторые тащили узлы или чемоданы. Один словоохотливо объяснил, что эта немка — шпионка, ее застукали у телефона, ну и не стали долго чикаться».
Горели Гумбиннен и Фридланд, захваченные частями 28-й армии. Командир отделения 13-го трофейного батальона М. Ф. Коссинский:
«Операция по взятию Гумбиннена, особенно памятная мне потому, что наш батальон вступил в город одновременно со штурмовыми частями, закончилась 21 января 1945 года. Город сравнительно мало пострадал при штурме, но сразу же после нашего прихода начались пожары. В Гумбиннене оставались немногие жители, было выловлено и несколько солдат вермахта. Возможно, именно они и занимались поджогом жилых домов, но, с другой стороны, и наши бойцы не щадили чужих городов и были случаи поджога ими. Эти случаи объясняли «священной местью за сожженные немцами города и села нашей страны». Так или иначе, пожары начали опустошать город. Когда мы покидали Гумбиннен, нам пришлось проходить мимо королевского замка, построенного в XVII веке и господствовавшего над городом. При занятии города замок еще стоял нетронутым. Но теперь и он был охвачен пламенем… Фридланд тоже был почти цел при нашем вступлении, но и тут сразу же начались пожары».
Горел Зольдау, по улицам которого прошлась 137-я стрелковая дивизия 48-й армии. Комдив М. П. Серебров:
«Все, казалось бы, разъяснили, и вот на тебе. В Зольдау патруль задерживает солдата с факелом в руке, идет довольно спокойно, уверенной походкой и поджигает дом за домом. Успел поджечь уже три, тут его и задержал патруль. Мы только что разъяснили, что идем с гуманными целями, как воины-освободители, и тут такой случай. Прежде чем его наказать, я решил выслушать, что за причина побудила солдата поджигать дома. В беседе с ним выяснилось, что он родом из какого-то украинского села, шагает по полям войны вот уже четвертый год, не один раз был ранен, имеет награды. Когда шел по дорогам войны, то ему довольно часто попадался плакат, на котором была изображена девочка и надпись: «Папа, убей немца!», и рассказывает: «Немцев за это время я убил довольно много, остались дома, которых я должен сжечь десять». Спрашиваем, что за причина? — «Дома у меня оставались мать, жена, трехлетняя дочь, недавно получил письмо, в котором сообщалось, что когда каратели ворвались в мое село, то село все сожгли, мать расстреляли, жену тоже, а мою маленькую дочь бросили живую в огонь. Когда я узнал об этой трагедии, то дал себе клятву, что сожгу десять домов, но не успел, был задержан патрулями». И после всех этих слов солдат горько заплакал.
Что нам оставалось делать? Разделили мы с ним его горе, пожурил я его немного, что нельзя так делать, и отправил в свою часть…»
Город Шверин, по свидетельству генерала В. А. Белявского, был оставлен немцами без боя: «В наших руках страшились оказаться не только солдаты и офицеры, но и гражданское население. Оно уходило на запад вместе с отступающей армией. Когда мы вошли в Шверин, город оказался совершенно пустым. В нем осталось не более двух десятков стариков и старух». Вместе с частями 8-й гвардейской армии в Шверине оказался писатель Василий Гроссман:
«Город был в огне, но грабежи продолжались… Из окна горящей квартиры выпрыгнула женщина… Пожары продолжались всю ночь… К коменданту города пришли женщина, одетая в траур, и молодая девушка. Лицо, шея, руки девушки были покрыты синяками. Слабым голосом женщина рассказывала, что эту девушку изнасиловал солдат из штабной роты связи. Тот солдат тоже присутствовал здесь. У него было толстое красное лицо и заспанные глаза».
Ненавистью оправдывались самые дикие преступления:
«Переехав невзрачный мостик, — вспоминает А. B. Пыльцын, — через не менее невзрачную речушку, мы увидели большой стенд с такой, кажется, надписью: «Вот она, проклятая Германия!», и сразу же за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим еще немецким указателем: «Berlin…km» и привязанной уже кем-то из наших дощечкой с броской надписью по-русски: «На Берлин!!!»
Проехали еще немного и вдруг перед въездом в какое-то селение увидели несколько стоявших машин и около них группу военных. Остановились и мы. Пошли с Ритой и Ферманюком узнать, можно ли ехать дальше. Подошли ближе и… остолбенели от страшного зрелища: поперек дороги уложены пять или шесть обнаженных людских трупов, среди которых были женщины, подросток и даже ребенок лет 6–7. Видимо, это была семья. Лежали они лицом вверх, строго в ряд, и их тела были вдавлены в землю. Судя по следам
