позавтракать с ним. Признаться, мне очень не хотелось затягивать этот визит, но, опять боясь совершить дипломатическую бестактность, я согласился. Перешли в другую комнату.
Церемония завтрака была предельно проста. Сопровождавшая нас группа немецких офицеров довольно бесцеремонно принялась за спиртное и закуску. Гудериан налил мне и себе по рюмке водки, первый тост провозгласил за Красную Армию. Затем Гудериан поднял бокал за мое здоровье. Я отвечал тостом на тост. Появился солдат с серебряным бочонком, в котором стояли бутылки замороженного шампанского. Гудериан попросил сидящего рядом молодого офицера открыть бутылку. Польщенный вниманием генерала, белокурый немчик весь засиял от удовольствия и с большим знанием дела приступил к столь «ответственной» операции. Выстрел полетевшей в потолок пробки покрылся громкими аплодисментами присутствовавших и генерала Гудериана. Изогнувшись в полупоклоне, молодой офицер начал было наливать шампанское в бокал Гудериана, но генерал отобрал у него бутылку и сам налил вино прежде всего в мой бокал, а потом в свой. Офицеры позаботились о себе сами. Гудериан торжественно поднялся и произнес длинный тост за процветание России.
Посидев несколько минут, я стал благодарить за гостеприимство, намереваясь закончить наше и без того затянувшееся свидание. Но меня остановил Гудериан и предложил чашку черного кофе.
— Весьма полезно, — сказал он, — для возбуждения сердечной деятельности.
Я ответил ему, что мое сердце нужно не возбуждать, а тормозить, но чашку кофе выпить согласился. Перешли в следующую комнату. Это была, очевидно, гостиная со множеством мягких диванов, кресел и столиков. За одним из них мы и расположились. Гудериан предложил «по-домашнему отдохнуть». Во время любезных разговоров за кофе меня неотступно преследовала мысль: «Почему эта старая лиса старается затянуть встречу? Что он хочет из этого извлечь?» Гудериан пространно стал рассказывать о действиях немецких войск, особенно танкистов, при разгроме польских частей под Брестом, о больших потерях германских войск в этой операции, об огромных трофеях, которые несокрушимая германская армия «из особого уважения к Красной Армии оставляет в городе». В комнату вошли несколько генералов и приветствовали Гудериана. Я смотрел на них и думал: «Ну, Кривошеин, бывал ты в разных компаниях, но в такой, «дружеской» — никогда!»
«Почему все-таки Гудериан тянет волынку?» — опять мелькнуло у меня в голове.
И вдруг, как молния, сверкнула мысль: «Пока мы здесь разводим тары-бары, наступит вечер. В темноте сложно занимать посты, в том числе и у военных складов, трудно организовать патрулирование в городе, уголовники начнут грабежи, население скажет: «Пока в городе находились немцы, все было тихо и мирно; пришли красные, начались грабежи».
«Ах ты, старый хитрец! Вот на чем хочешь поймать? Не выйдет!» — подумал я и решил финишировать. С ненавистью посмотрел я на свою чашку черного кофе, потом сразу одним глотком выпил, решительно встал и стал прощаться.
Гудериан пытался задержать меня, начал новую версию о доблестях танкистов, но я извинился, сказав, что дослушаю его в Берлине.
— Поймите, дорогой генерал, — с улыбкой объяснил я, — ведь мне нужно подготовиться к параду.
Колонна моих танков уже шла по улице. Остановив головную машину, я узнал, что идет четвертый батальон: Приказал лейтенанту Мальцеву вызвать по радио начальника штаба. Через пять минут он явился. Я приказал ему на выходных стрелках железной дороги поставить танки, а танкистам для вида копаться в моторах, кроме того, немедленно расставить посты, организовать патрулирование, «оркестр» и четвертый батальон приготовить для участия в параде. Подошедший комиссар бригады радостно обнял меня.
Товарищ комиссар, с чего бы такие нежности?
Я думал, что не увижу тебя живого! — взволнованно ответил Николаев, — г Зачем пустил одного командира, нужно было ехать вместе! Ведь убить могут, — поделился своими переживаниями с начштаба и предложил ему двигаться в город. «Нет, — говорит, этого делать нельзя: комбриг приказал раньше 14.00 с места не двигаться. А убить командира фашисты могут». После такого «утешения» я не находил себе места. Кое-как промучился до 13.00 и опять говорю начальнику штаба: «Трогай бригаду в город!». — «Нехорошо нарушать приказ комбрига», — отвечает он. — «Подавай команду, я за все отвечаю». А у самого в голове разные варианты крутятся. Сел я с Поддубным в головной танк, и поехали. Подъезжаем к окраине, все улицы забиты народом, поздравления, радость, слезы. Танки остановились, пройти невозможно. Люди лезут прямо на танки, целуют, обнимают ребят, угощают яблоками, арбузами, молоком — ну, словом, всем, что есть. Народ с красными транспарантами и лозунгами: «Долой панскую Польшу!», «Да здравствует Советский Союз — освободитель белорусского народа от ига польских панов!» Из окон и балконов многих домов свисают целые красные полотнища. Я обратился к народу с поздравлением и пожеланием счастливой жизни в братской семье советских народов.
На мой танк поднялся старый крестьянин, в лаптях и рваной свитке. Долго, по-крестьянски обстоятельно, рассказывал он о горькой доле белорусов в панской Польше.
Другой оратор — старый рабочий — говорил о том, что в панской Польше для получения работы недостаточно было иметь квалификацию отличного слесаря. Требовалось еще свидетельство о благонадежности от полиции, справки о прохождении исповеди от ксендза и рекомендации от фашистской организации «Стрелец».
Затем на танк взобрался ученик старшего класса и со слезами на глазах кричал, что они больше не позволят, чтобы их секли розгами и били линейками.
Такая встреча — доказательство того, что нам здесь рады, что нас считают большими друзьями, — сказал я. Это очень хорошо. А насчет меня ты зря тревожился. Теперь займемся подготовкой людей к проводам немецких частей из города. Через полчаса Гудериан будет пропускать мимо вон той трибуны свои полки. Разыщи, пожалуйста, нашего капельмейстера, передай ему мое приказание, чтобы шумел не меньше немцев. Видишь, что фашисты выкомаривают.
По площади проходил немецкий оркестр, человек 80. Впереди солдат с начищенными до блеска трубами, выступавшими фридриховским шагом, шествовал невозмутимый капельмейстер с солидной, метровой палкой в правой руке.
Танковой бригаде оркестр по штату не положен. Но взвод регулировщиков у нас был обучен игре на духовых инструментах. Он и представлял собой наш оркестр.
В 16.00 я и генерал Гудериан поднялись на невысокую трибуну. Нас окружили офицеры немецкого штаба и без конца фотографировали. Пошли головные машины моторизованных полков. Гудериан приветствовал каждую машину, прикладывая руку к головному убору и улыбаясь. За пехотой пошла моторизованная артиллерия, потом танки. На бреющем полете пронеслись над трибуной десятка два самолетов. Гудериан, показывая на них, пытался перекричать шум моторов:
— Немецкие асы! Колоссаль!
Я не удержался и тоже крикнул в ответ:
— У нас есть лучше!
— О, да! — ответил Гудериан без особой радости.
Потом опять пошла пехота на машинах. Некоторые из них, как мне показалось, я уже видел. Очевидно, Гудериан, используя замкнутый круг близлежащих кварталов, приказал мотополкам демонстрировать свою мощь несколько раз.
Наконец парад окончился. Мы с Гудерианом стали прощаться.
— До скорой встречи в Берлине, — сказал Гудериан, садясь в машину.
— До встречи в Москве! — ответил ему я.
Нужно полагать, что ни он, ни я не предполагали, как близко были от суровой действительности. Адъютант Гудериана заверил меня, что фотоснимки завтра вручат мне. И действительно, я их получил на следующий день.
Не успела машина Гудериана завернуть за ближайший угол, как ко мне подбежал бывший немецкий комендант и с возмущением стал докладывать, что со станции не могут отойти пять эшелонов, груженных военным имуществом корпуса генерала Гудериана, на входных стрелках стоят и ремонтируются танки.
— Этого не может быть! — притворно удивился я. — Советские танки, если понадобится, пройдут без ремонта куда угодно. Сейчас выясню.
Подозвав офицера своего штаба, я приказал ему узнать, что за эшелоны стоят на станции и почему
