всей челяди лишиться, запросто! Еще, по словам Снорри, в лодке было двое отроков — рыбаков, взятых людьми Харинтия уже по пути на тайную встречу. Однако их людокрад почему-то не стал продавать.
— Шепотом упоминал людей какого-то господина Лейва, которые дадут за отроков больше, — пояснил Снорри.
— Лейва? — насторожился ярл. — Не тот ли это Лейв, что так портил нам кровь в Хазарии?
— А что ему тут делать? — вопросом на вопрос ответил Ирландец. — Не забывай, Хельги-ярл, Лейв — человек Скъольда Альвсена и обязан отчитаться перед ним за все сделки. А если не отчитается, то... Ты знаешь Скъольда.
— Да, тогда бедняге Лейву лучше не показываться в Халогаланде, — со смехом произнес Снорри.
— Так, может, он и решил не показываться? — задумчиво переспросил ярл. — Светает. Пора в обратный путь, други.
Восходящее солнце золотом заливало восток, плавилось в волнах реки, ярким пламенем горело в вершинах сосен. По голубому утреннему небу медленно плыли узкие перистые облака, белые, полупрозрачные, чуть подсвеченные снизу желтым солнечным светом. От реки поднимался туман, густой, холодный, плотный, словно разлитый на землю кисель. Туман затягивал камыши, ивы и, поднимаясь выше, к соснам и дроку, таял, змеясь в лощинах длинными белыми языками. Четверо всадников, подгоняя коней, неслись вдоль реки, на скаку перепрыгивая наполненные туманом овраги.
— Харинтий Гусь не продал ромею отроков? Странно. — Тайный осведомитель ярла Ярил Зевота почесал подбородок.
Был как раз конец недели, время, установленное ярлом для тайных встреч с агентом, и Ярил не опоздал, явился вовремя — помнил о том, что клок его волос остается во власти варяжского колдуна — ярла, к тому же знал, что за важные вести получит по меньшей мере гривну. Правда, особо важных вестей пока не было. Ильман Карась ничем необычным себя не проявлял, так, лиходействовал помалу, даже, наверное, меньше, чем прежде.
— С чего бы это? — спросил Хельги.
— Вот и я думаю — с чего бы? — эхом откликнулся Зевота. В серо-зеленых пройдошистых глазах его мелькнула искорка страха, что не укрылось от наблюдательного ярла.
— Может, ты чего-то не договариваешь, Ярил? — сощурил глаза Хельги. — Помни, у меня найдутся средства развязать тебе язык.
— О нет, боярин! — с мольбой воскликнул агент. — Не надо. Поверь, я и так говорю всё, что знаю, клянусь Перуном.
— Но ты, похоже, сильно боишься Ильмана... или не только Ильмана?
Парень вздрогнул:
— Поистине, от тебя ничего не скроешь, ярл. — Он передернул плечами и, схватив стоящую на узком столе деревянную чашу с квасом, принялся жадно пить. Узкий кадык заходил на тощей шее, и Хельги на миг стало жаль этого нескладного хитрована, на поверку оказавшегося не таким уж и хитрым и вынужденным жить между двух огней — Хельги и Ильманом... или?
— Так кого ты боишься? Говори! — Ярл хлопнул ладонью по столу. — Говори же!
— Я и сам не знаю... — опустив глаза, пробормотал Ярил Зевота. — Ильман Карась — он обычный лиходей, каких много. Ну, шею может свернуть или, там, замучить лютой смертью. Но объявился у него дружок, тоже вроде бы простой человечишко, хоть и душегуб изрядный, однако ж есть еще кто-то, кого и дружок этот, и сам Ильман Карась боятся... Не знаю, кто он, но боятся его, точно. Думаю, это он и приказывает Карасю бесчинствовать. Ну, там, где можно было б и не лишать живота, убивать, да пострашнее, да опосля подбрасывать убитых на людные улицы.
— Он — это кто?
— Не знаю, ярл. Клянусь кровью отца!
— Узнай, — посоветовал ярл. — И этот вот, дружок Ильмана Карася... Он что, тоже без имени?
— Нет, ну этого я хотя бы видел. Раза два, правда. Смуглый, голова, как бубен, сам тощий, но жилистый, сильный, хотя на вид — мозгляк мозгляком. Да его так и кличут — Истома Мозгляк.
— Что?! — переглянувшись, разом воскликнули Хельги и до того сидевший молча Ирландец. — Что ж ты раньше о нем не рассказывал?
— Да он недавно и объявился, — пожал плечами Ярил. — Но Карасем крутит, как хочет, — а тот его слушается. Ну, пойду я, пожалуй, а то Карась меня хватится — где, мол?
— Иди. — Хельги махнул рукой. — К следующей встрече вызнай всё об Истоме Мозгляке. Всё, что сможешь, понял?
Зевота кивнул.
— Стой! — неожиданно крикнул Ирландец. Подбежал к застывшему на пороге парню, заглянул в глаза и неожиданно напомнил: — Ты говорил — очень странно то, что Харинтий Гусь не продал ромеям отроков, так?
— Ну, так.
— А почему это для тебя странно?
— Ну... — Зевота задумался, пощелкал пальцами, видно, не сразу сообразил, как лучше сказать. — Ведаете ль, Харинтий Гусь — ушлый, как леший. И тут вдруг отказывается от мзды. Ни с того ни с сего. Ведь отроков-то он, знамо дело, не на базаре купил — украл, похитил, с чего б от них побыстрей не избавиться, ведь у них поди и родичи есть, на худой конец — боярин, если те челядины аль холопи? А Харинтий, вишь, их не продал. Значит — кто-то может предложить больше. И куда как больше! Вот только кто — не знаю.
— Узнай, — коротко приказал Хельги, и Ярил Зевота покинул гостиный двор. В душе его давно уже поселился страх.
Нет, Ярил, ничуть не страшась, сразился бы с любым человеком, именно — с человеком, а не с колдуном, каковыми он, ничтоже сумняшеся, считал Хельги... и того неизвестного, что приказывал Истоме и Карасю.
Лето выдалось сухое, жаркое, стоял уже июль — червень, или страдник, — вокруг Киева колосились поля, а тихими вечерами девки с Подола выходили смотреть на месяц — казалось, будто он, прячась за облака, меняет цвет с золотистого на серебряный, словно бы играет, а это хорошая примета, недаром говорят — «месяц играет — урожай обещает». Весь день, с раннего утра, крестьяне и свободные — «люди», и почти свободные — смерды, и попавшие в боярскую кабалу — закупы и рядовичи, работали в поле. Работали все — и мужики, и бабы, а как же, ведь в страдник на дворе пусто, да в поле густо, а известно, что в это время не топор да охота мужика кормят, а работа. То и про баб сказано — «плясала бы баба, плясала, да макушка лета настала». Ну да попляшут еще, потешатся, Перунов день впереди, а за три дня до него молились о дожде.
Ладислава проснулась первой — едва светало, и запертые в амбаре девушки еще спали, подложив под себя прошлогоднюю слежавшуюся солому. Рыжая Речка, дочка бондаря, словно малое дите, крепко прижалась к Любиме, чьи волосы цвета воронова крыла в беспорядке разметались по земляному полу. Рядом с ними, в углу, спали еще две девушки — Малуша и Добронрава, недавно похищенные в древлянской земле.
Древляне жили отсюда не так и далеко, за лесом. Впрочем, тут везде был лес. Деревья росли густо — березы, осины и липы перемежались с сумрачными елями, высокими корявыми соснами и рощицами могучих дубов — деревьев Перуна. Сквозь щель в дверях в амбар проникал дрожащий утренний свет. Ладислава встала и, подойдя к двери, припала к щели, чувствуя, как земляной пол холодит босые ноги. Сквозь щель видны были кусок частокола, высокий, не перепрыгнешь, и башня, замаскированная сосновыми ветками. Несколько жилых изб находились с другой стороны амбара, похоже, что там уже встали, — резко потянуло дымом. Оттуда же донеслось звяканье железа, должно быть, это кузня. Проснулась Любима, потянулась, осмотрелась вокруг, непонимающе хлопая ресницами, села, подтянув под себя ноги, и тяжко вздохнула, погладив по рыжей голове всё еще спящую Речку. Девушки-древлянки — Добронрава с Малушей — тоже еще спали. Обе они были постарше остальных года на три, помощнее,
