— А вот кому пироги, пироги с грибами?
— А на яблоки налетай, всего полпула!
— Рябчик-глухарчик — сваришь — пальчики оближешь!
— Сбитень, сбитень, кому сбитня?
— Квас, квасок, подставляй роток!
— А ну-ка налей, паря! Вот те… Ой! Калиту с пояса срезали — курвы-ы-ы-ы!!! Сволочуги проклятые, курвины дети!
А не зевай — так тебе и надо, пришел на Торг, так не стой, рот раззявив!
— А ну-ка, кто смелый да хитрован весь? Угадайка, под какой чаркой горошина?
О! Совсем знакомое игрище!
Олег Иваныч коня у стражи торговой привязал, ближе подошел, любопытствуя.
— Сивая борода ставит полденьги! Еще кто сыщется? Ага, дед… Сколько-сколько? Полпула? Пошел ты со своим пулом. Грош рейнский — это другое дело. Кручу-верчу — обмануть не хочу!
От наблюдения за местным вариантом лохотрона
Олега Иваныча отвлекло чье-то легкое дерганье за рукав. Оглянулся — Олексаха-сбитенщик, агент тайный.
— Ну-тко, паря, налей сбитню… Ух, хорош. Пошли к возам, отольешь в корчажку.
У возов, за Параскевой Пятницей, красавицей-церковью, златокрестной, белостенной, чуднокупольной, разговор пошел другой. Сперва доложил агент Олексаха о стригольниках — что, говорят, на Москву подались, к Ивану, князю Великому, — затем поведал о немчинах — ганзейцах или ливонцах, что по Торгу ходили пронырливо, да не столь медом-воском-мехом интересовались, сколь выпытывали про псковичей — не хотят ли, мол, новгородцы войной на них идти.
— Ты-то сам что мыслишь, господине? — не удержался, спросил Олексаха. — Неужто и вправду воевать будем псковичей?
— Спаси Господи! — Олег Иваныч вполне искренне — он совсем не собирался ни с кем воевать — перекрестился на золотые кресты храма. — Не должно быть с псковичами брани, не должно! Ну ка, плесни сбитню… Эх, хорош…
— На малине-ягоде настаиваю, — похвастал агент. — Завсегда в прибытке… Да, еще тут одна безделица, может, ты и слыхал уже — на Федоровском ручье мертвую женку выловили, тому назад — седмицу. Истерзана — словно зверем лютым!
Олексаха поежился и выказал предположение о появлении в Новгороде Великом адского исчадия — злобного оборотня-недолюдка.
— В общем, как стемнеет, людишки у Федоровского ручья не ходят, волкодлака пасутся. И самое-то главное — храм ведь там рядом, на ручью-то, Федора Стратилата. — Олексаха понизил голос: — Так ту девку истерзанную — прям напротив храма… Ох, за грехи наши, Господи! Не впервой уж.
Олег Иваныч насторожился. Как это не впервой? Ах, и раньше из ручья растерзанных девок вылавливали? И не только девок… обоего полу — и отроковиц и отроков… Видно, оборотень-то не дурак, мясо помягче да повкусней любит, упаси, Господи.
— Не впервой, говоришь? — Олег Иваныч почувствовал знакомый азарт сыщицкий, томление, которое, сказать по чести, многого в его жизни стоило! Поднял с земли прут и начертил на песке две пересекающиеся линии.
— Смотри, Олексаха. Вот Федоровский ручей, вот Пробойная, мост, Московская дорога… вот другой мост… Тут вот — церковь Федора Стратилата. Понимаешь меня?
— Да не дурак уж, вижу. Вон здесь, на Пробойной, Димитрия Солунского храм. Тут… Тут усадьба… и здесь… и вот тут… Чьи усадьбы — не помню, но узнать смогу, если надо.
— Узнай, узнай, Олександр, потом покумекаем. Ну, и где тут выловили телеса истерзанные?
— А вот тут, — агент прищурился, — ближе к башням — отроковица — прошлый год, на Пасху. Здесь, не доходя церкви, — уже этим летом, аккурат после Троицы… тоже девка. Под мостом, недалече, прошлым летом, на Ильин день — парень — без головы, спаси Родимец! — Олексаха испуганно перекрестился, перевел взгляд на заинтересованное лицо Олега и вдруг улыбнулся:
— Видно, всем миром богопротивного волкодлака ловить собралися, коли ты спрашиваешь, господине?
Олег Иваныч хмыкнул. Ни в каких оборотней, волкодлаков и прочих богомерзких тварей он не верил. Не водились они когда-то в Питере и здесь не водятся. А вот насчет сексуальных маньяков — дело другое. Очень может быть. Живет себе спокойненько у себя в усадьбе за воротами крепкими, периодически кровь пуская очередной жертве, — холопов да челядь дворовую кто искать-то станет? Никто, знамо дело. Потому и занятие это… как бы помягче выразиться… судебной перспективы не имело — холопы за людей даже в вольном Новгороде почти что не шли. То есть не то чтобы вещи, а навроде того. Маньякам да богопротивцам разным полное раздолье! Бесчинствуй — не хочу. Хотя, конечно, и холопы в суд пожаловаться могли… ежели б живы осталися.
— Олександр, ну-ко припомни еще какие-либо убийства — холопов али челядинов дворовых.
Олексаха задумался, почесал поочередно то белобрысую голову, то чуть поросший светлым пушком подбородок. Было Олексахе от роду лет двадцать, не больше, но толковый, спору нету. Олегу Иванычу в питерские еще времена уж такие молодые кадры попадались, после школы милиции, что хоть стой, хоть падай: то свидетеля изобьют — дескать, похож очень на обвиняемого, то дело так заволокитят — дальше ехать некуда, то еще чего-нибудь подобное учудят. В общем, глаз да глаз за всеми «молодыми специалистами», кроме ну очень редких исключений, надобен. Вот к таковым исключениям и относился Олександр Патрикеев сын, Гордиев, сбитенщик. Был Олексаха почти круглый сирота — матушка в негодный год сгорела от лихоманки, тятеньку-ополченца на войне сгубили то ли татары, то ли московского князя Василия воины. Сколь себя помнил, жил Олександр приживалой у дальних-дальних родичей — троюродного бобыля-дядьки — в хижине — избой-то назвать невместно — на окраине Неревского конца, в самом конце улицы Кузьмодемьянской. Дядька племянника еле терпел, дармоедом считая, хотя какой дармоед Олексаха? Почитай, сбитнем тем дядька и кормился. Правда, варево варить помогал — когда не пьян был, да только вот редко такое случалось, стихи про пианицу — словно про Олексахиного дядьку сложены.
— Холопов али челядинов, — задумчиво произнес агент. — Однако не слыхивал я, чтоб кого из них живота лишали. Нет, может, и убивали, конечно, да тайно, на усадьбах — кто ж за холопа жалиться побежит?
— А ежели б кто пожаловался?
— А ежели б кто пожаловался? — Олексаха хитро улыбнулся. — Не знаю, как Князев суд, а суд владычный, думаю, не шибко бы залюбил того хозяина, что своего холопа живота лишил, ведь и у холопов всяко душа есть, а раз есть — убивать, даже и холопа с челядином, грех есть!
Олег Иваныч ухмыльнулся. Ну до чего ж ловок Олексаха! С таким рассудком ему б в Санкт- Петербургскую коллегию адвокатов прямая дорога. Иль, в крайнем случае, председателем какого-нибудь районного суда. Да, жаль, не в Питере они, а в Новгороде. А раз так — пускай Олексаха пока младшим опером побегает, опыта понаберется.
— Сей же вечер весь ручей обегу! — перекрестился парень. — Хоть и боязно.
— Лиходеев боишься?
— Тьфу-ты, лиходеев… Волкодлака богомерзкого пасусь, господине!
Простившись с Олексахой, Олег Иваныч проводил глазами его длинную нескладную фигуру в старом, латанном на локтях, зипуне, немного обождал и сам направился к Никольскому собору через торговую площадь.
Народу на Торге не убыло, а пожалуй, что и прибыло — спать после обеда, в отличие, скажем, от москвичей, деятельные новгородцы не любили, слишком много дел было, куда тут спать — к ночи бы управиться!
Шумел, гомонил торг, разливалось рядами людское море. Особо толклись у хлебных рядов — запасались на зиму, спешили, своего-то хлеба в Новгороде не было, не росло почти жито, а ежели и росло где, так в редкое лето вызревать успевало. В рыбных рядах шумели поменьше — рыба речная да озерная — она никуда не денется, а селедки ганзейской — так той и так давно не видели, как свернули ганзейцы всю свою торговлишку, обидевшись. Ну, черт с ней, с селедкой, и без селедки прожить можно. На мясном ряду уж и
