во дворце они были, а возле зверинца, ну, не там, где клетки с ягуарами, а там, где змеи. Змеи у нас хорошие, толстые такие, откормленные, а две, так такие красавицы, что…
— Короче, уважаемый! У нас мало времени.
— Ага. Так вот. Они говорили о смерти. И я хорошо расслышал твое имя.
— Так-та-ак… А больше ты ничего не расслышал?
— Да нет. Они быстро ушли. Впрочем, они еще упоминали старого владыку Ицкоатля и какого-то юношу.
— Владыку Ицкоатля и юношу?! — вздрогнув, повторил Аканак.
— Но что именно про них говорили, я не слышал. А старый владыка, говорят, был неплохой человек. Вот мне бабка рассказывала…
— Прими и сей дар, красноречивейший воин! — Торговец снял с левой руки изящный золотой браслет с тремя крупными изумрудами. Глаза воина засияли.
— А теперь вот что, — проговорил Аканак, дождавшись, когда браслет исчезнет в складках набедренной повязки начальника воротной стражи. — У тебя есть знакомые на дамбе, в Акачинанко?
— В Акачинанко? Дай подумать. Кажется, есть, а что? — Воин плотоядно поглядел на купца.
— Сделаешь так… — Аканак нагнулся ближе к начальнику стражи и зашептал ему на ухо придуманный только что план. Воин закивал, ухмыляясь. Торговец ему еще что-то наобещал, после чего попрощался.
— Да, забыл спросить твое славное имя, уважаемый? — оглянулся он, уходя.
— Шлакатетециштль, — назвался воин. — Друзья называют меня — Шлакат.
— Запомню, — кивнул торговец и быстро вышел в ворота.
Над дворцом, теокалли и храмами уже сияло чистое утреннее солнце.
— Да где же этот чертов Шлакат? — пристроившись у края стола в дальнем углу рынка, нетерпеливо осведомился молодой краснощекий парень — белый, вернее, уже успевший загореть — одетый в подкатанные порты и дешевый плащ из агавы. На грязной шее у него тем не менее сияло золотое ожерелье, у пояса покачивалась палица.
— Не шуми, Олелька! Придет твой Шлакат, никуда не денется, — усмехнулся заросший косматой бородою Матоня, косясь на продавщицу тамалли маленькими звероватыми глазками:
— Ничего девка. — Ухмыльнулся. — А титьки-то! Аж до земли свисают, как наклонится! А во-он, гляди- ко, и Шлакат. Думаешь, сыграет сегодня?
— Сыграет. — Ловко крутя между пальцами фальшивые игральные кости, уверенно кивнул Олелька Гнус. — Раз запал на костяшки — все, хана парню. Вот только есть ли у него на что играть? Как бы опять эти чертовы зерна не подсунул, как их, забыл… чоколатль, кажется. Уж на них мы играть не будем, пусть даже и не надеется.
— Не должен бы сегодня. С утра его во дворцовом саду видал — шушукался о чем-то в беседке. И знаешь, с кем?
— С кем?
— С толстым купчиной, что как-то к Кривдяю в корчму приезжал, помнишь?
— А! — вспомнил Олелька. — Так, думаешь, купчишка дал ему что?
— А ты как мыслишь? Зря, что ль, шептались? Эй, Шлакат! Что по сторонам смотришь? Мы здесь, здесь.
Матоня с Олелькой говорили на смеси русского и науйа, и, как ни странно, их понимали, правда, только кто сильно хотел понять.
— Да пребудет с вами милость богов, — подойдя ближе, приветствовал прохиндеев Шлакат.
— Привет и тебе. Сыграем?
— Ну, пошли в кусточки, там у нас уж и столик имеется…
К вечеру Шлакат проиграл все: несколько блестящих перьев, серебряную пектораль, палицу, цветастый плащ из хлопка, ну и, конечно, браслет с тремя изумрудами. Играл бы и дальше — на зерна какао, да их в качестве ставки почему-то не принимали.
Впрочем, потом смилостивились: Матоня мигнул напарнику — пошли в ход и зерна. Их Олелька сначала выиграл, а затем специально проиграл назад. Стратегия! Зачем терять клиента? После выигрыша Шлакат повеселел, а когда отыграл и палицу — совсем воспрянул духом.
— Ну, все, — прикрыл лавочку Матоня. — Везучий ты, Шлакат. Видно, благоволят тебе боги.
— Может, угостишь с выигрыша-то, а? — разулыбался Олелька.
— Не, ребята, — стражник покачал головой. — Я бы и рад, да с утра надо в Акачинанко. Понимаете — в Акачинанко?
— Акачинанко какое-то. — Олелька покачал головой. — Ну, как знаешь.
— Я обещал Аканаку, купцу, там договориться надо. Да не просто так — тайно, тайно — без меня никак Аканаку не обойтись, а я уж умею такие дела делать. Вот, к примеру, в прошлое лето…
Шильники почти ничего не поняли из его речи — слишком быстро говорил. Одно уяснили: Акачинанко, купец, тайна.
— А послушай-ка меня, Олелька, — проводив уходящего стражника взглядом, задумчиво произнес Матоня. — Шлакат-то этот про каких-то купцов талдычил. В Акачи… Амачи… В общем, куда-то с утра попрется договариваться насчет купца.
— И черт с ним, пусть договаривается, — пожал плечами Олелька. — Нам-то какое дело?
— Не скажи, парень, ой, не скажи. Есть у хозяина нашего надежные люди, да ты их знаешь. Вот бы на завтрашнюю ноченьку сговориться. Потрясли бы купчишек, а?
— Здорово б было! — одобрительно кивнул Олелька. — Давненько, дядько Матоня, мы за зипунами не хаживали! — Он с хрустом потянулся.
— Вот и я говорю. Ну, ежели с воинами сговоримся… Запомнил, как место-то называлось? Ачака… Ака- ма… Тьфу!
— Акачинанко, дядька Матоня. — Олелька Гнус широко улыбнулся, показав крепкие белые зубы. — Крепостица такая, как раз на южной дамбе.
— Ну, все! Вот канал, вот лодки. И больше я вам ничего не должен. — Закутанный в плащ Койот насмешливо поклонился и исчез в предрассветной мгле, как исчезают призрачные ночные тени.
— Не предаст, — кратко ответил Аканак на немой вопрос Олега Иваныча. — Он нуждается во мне. А я — в нем.
Адмирал-воевода понял, хотя Аканак, естественно, говорил на языке науйа. Осторожно спускаясь к лодке, кивнул остальным: Гришане, Ване, Тламаку. Люди Аканака — человек сорок — уже размещали в лодках товары. Был тот ранний час, когда солнце еще не показалось, но вот-вот обещало взойти, взорвав светло-голубое небо желтой ослепительной вспышкой. Ветер приносил с теокалли хриплые песнопения жрецов — ухайдакались за ночь, бедолаги. Кое-где слышались уже голоса идущих на рынок торговцев, крестьян-масеуалли да сменяющихся с ночи стражников. Теночтитлан просыпался. Город-красавец, город величественных пирамид и великолепных дворцов, город цветов и песен, каналов и водных садов, город ученых и поэтов, город жрецов, город человеческой крови. Он расстилался перед глазами в сияющей утренней дымке, сверкал изумрудами, вмурованными в стены храмов, гудел тысячью — десятками тысяч — глоток тиангиса, рвался ввысь, к солнцу, ступенчатой громадиной теокалли. Огромный, великолепнейший и красивейший город мира. И все это скоро будет безжалостно уничтожено алчными конкистадорами Кортеса! Уничтожено? Олег Иваныч усмехнулся. А вдруг… Он сам испугался своих мыслей, мыслей о православном ацтекском царстве, царстве добра и божественной благодати. И откуда только такие мысли? Пока ведь теночки — самые страшные враги… пока…
— А вот хорошо было бы взять с Новгорода хотя бы храм Параскевы Пятницы… — мечтательно глядя в небо, тихо произнес Ваня. — Да перенести его на самую вершину теокалли, вместо их богомерзких капищ!
— Да, колокола-то далеко б слышны были! — поддержал мальчика Гриша. — А купола б, наверное, до самого Истапалапана сияли.
Олег Иваныч ничего не сказал, только посмеялся. Мечтать не вредно.
— Дядя Олег, а чего нас Аканак через крепость ведет? — обернулся к адмиралу Ваня. — Взяли б сейчас да повернули на север, к Тепейаку. Нам же через него добираться.
— Вот там-то нас и поджидают, — пояснил Гриша. — Не поможет и охра.
