Но в любом случае Леонов на подъеме, радостен: отныне он принят в театр.
Во МХАТе тем временем продолжают раздумывать о постановке «Унтиловска». В том самом Московском художественном, где в 1910-е годы Леонов, совершенно потрясенный, совсем еще мальчик, сидел на галерке.
При подготовке «Унтиловска» тоже были свои неизбежные сложности.
«Помню, — рассказывал Леонов, — как после неоднократных переделок пьесы я подошел однажды к Константину Сергеевичу на премьере Свадьбы Фигаро и спросил его мнение о последнем варианте моего рукоделия. Он постучал длинными мускулистыми пальцами о спинку кресла — режиссерского кресла в восьмом ряду — и сказал в своей характерной манере, запинаясь и нажимая на каждое слово:
— Это… это… отличный, — он сделал ударение на этом слове: — эскиз пьесы…»
Леонов старательно превращает эскиз в картину.
В октябре писатель выступает в Доме печати с рассказом о поездке за границу. О Горьком — в самых теплых тонах.
Но внутри все-таки чувствует какую-то недоговоренность в общении с Горьким, его строгий, молчаливый пригляд к себе. Ему кажется, что нечто важное ускользнуло, не было проговорено, и Леонов хочет написать об этом Алексею Максимовичу.
Только к зиме, когда наконец-то начались репетиции «Унтиловска» во МХАТе, Леонов отправляет второе письмо: кому же, как не Горькому, похвастаться скорой постановкой первой своей настоящей пьесы. Да еще в театре, с которым Горького столько связывало!
Репетиции «Унтиловска» проходят небезболезненно для Леонова.
Исполнители ролей в «Унтиловске» изводят Леонова расспросами обо всей подноготной героев, просят едва ли не родословную их предоставить. «Это не актеры! Это следователи какие-то!» — восклицает Леонов.
Иногда собирается вся труппа, строго обсуждают текст: «как консилиум врачей», по выражению Леонова.
Но если слово берет Леонов, Станиславский говорит актерам: «Внимание! Прислушайтесь».
Прислушиваются и делают по-своему.
Сохранились репетиционные экземпляры «Унтиловска» — все в пометках актеров и режиссера Василия Сахновского, «для себя»: по сюжету, по реквизиту, по декорациям.
Дочь Леонова, Наталия Леонидовна, рассказывает о забавном курьезе, случившемся во время репетиций: «Согласно велению времени, контролировать искусство должен был рабочий класс, а потому на обсуждении присутствовал “Совет представителей трудовых коллективов”, состоявший из работников разных контор, бань и т. п.».
Один из членов этого совета стал рекомендовать работникам театра превратить главного героя — попа-расстригу — в учителя или в студента, сосланного в город Унтиловск за революционную деятельность и защиту интересов рабочего класса.
Станиславский ответил:
— Видите ли, товарищ, мы находимся в театре, в МХАТе, у нас актер капризный, строгий, всякую дрянь играть не будет!
Актер, впрочем, действительно водился и капризный, и строгий.
Леонов то спорит, даже дерзит, то идет на уступки, понимая, насколько велик опыт у актеров Художественного театра.
В любом случае, поддержка Горького ему важна.
Приходится, правда, в письме извиниться, что не поздравил Алексея Максимовича с шумно отмечавшимся тридцатипятилетием литературной деятельности, назвав собственное поведение «свинством»: «Я слышал, что вы серьезно больны? Искренно надеюсь, что это так, мимоходом, а вообще все благополучно? И даже тогда, в такую минуту, я не сумел написать вам».
«Дорогой мой Леонид Максимович, что это Вы себя ругаете за то, что не писали мне? — отвечает ему Горький в последний день 1927 года, 31 декабря (не желает год закончить, Леонову не ответив). — Не писалось — не было времени, охоты, явилось свободное время или охота — написали. И — всё в порядке».
«Когда пройдет “Унтиловск”, вероятно, актеры снимутся в костюмах и гриме, не пришлете ли мне? — просит Горький. — “Героев” я хорошо помню, интересно бы взглянуть, как их изобразили артисты».
Леонов пишет Горькому, что работал над повестью, написал несколько рассказов («Темная вода», «Возвращение Копылёва» и «Приключение с Иваном» из цикла «Необыкновенные рассказы о мужиках»).
«Очень рад, что Вы так много работали и над небольшими вещами, — отвечает Горький, — “Вор”, наверное, утомил Вас. Пожалуйста, когда напечатаете новые вещи — пришлите мне оттиски, ладно? Буду благодарен. А — деревяшка?»
«Деревяшка» — это Горький вспомнил про фигурки из дерева, которые Леонов обещал ему вырезать. Леонов уже сделал ему Пигунка, героя своего рассказа («Все дело у Якова Пигунка было в бороде. Была она спутанная и черная от дыма и копоти и свисала низко, на манер мочалки, которой печные горшки греют. <…> Яков есть сонный старичище. Жил он много лет. Дни текли своим чередом, а он своим. И боялся Господь вынуть из него душу, потому что вся она пропиталась дегтем насквозь» — такого вот вырезал).
Под конец письма Горький добавляет: «Спасибо за обещание прислать “Вора”. Хорошая книга».
Сказав весьма скупое: «хорошая книга», Горький, безусловно, пожадничал. Внутренне он сразу понял, что имеет дело с одной из самых важных книг и того времени, и русской литературы вообще.
Но не хочет Леонова в глаза нахваливать. Вернее — пока не хочет.
Спустя три недели Горький откажет Леонову в написании предисловия к собранию сочинений (у Леонова, в двадцать девять лет, напомним, начало выходить первое собрание в пяти томах!). Впрочем, причины для отказа Горький называет понятные: «Писать о Вас нужно немало и очень хорошо, очень подробно… на эту работу нужно много дней, нужно все Ваше перечитать и — внимательно».
Леонов не сдержится и скажет Горькому в письме: «О самом главном не переговорили мы». И, кажется, так и не переговорят.
Горький, впрочем, отвечает: «…самое главное — почувствовать друг друга, а это, на мой взгляд, было».
Тут Алексей Максимович имеет в виду и Леонида Андреева, и «мало заботится о себе», и все иное, но Леонову, конечно, не сообщает, как именно он его «почувствовал».
Хотя, может, это и не столь важно. Зато Горький пишет о Леонове Ромену Роллану, выражая свой восторг «Вором». Просит, чтоб «Вора» издали во Франции, наряду с Михаилом Пришвиным (которого Горький ставил выше себя как писателя).
«“Вор”, — сообщает Горький Роллану, — оригинально построенный роман, где люди даны хотя в освещении Достоевского, но поразительно живо и в отношениях крайне сложных». И справедливо добавляет: «В России книга эта не понята и недостаточно оценена».
Чуть позже Горький во всеуслышание расскажет, насколько высоко он ценит Леонова.
«Чтобы убедиться в быстроте роста языка, стоит только сравнить запасы слов — лексиконы — Гоголя и Чехова, Тургенева и, например, Бунина, Достоевского и, скажем, Леонида Леонова, — напишет Горький в 1928-м. — В романе “Вор” он совершенно неоспоримо обнаружил, что языковое богатство его удивительно; он дал уже целый ряд своих, очень метких слов, не говоря о том, что построение его романа изумляет своей трудной и затейливой конструкцией».
Еще раз уясним смысл сказанного Горьким: словарь Леонова не то что равен словарю классиков — он в чем-то даже больше. Не говоря о конструкции текста Леонова, чему Горький, писавший вещи в архитектурном смысле линейные, не мог не поражаться.
В одном из писем в начале 1929 года Горький фактически повторяет точку зрения и антисоветского Георгия Адамовича, и советского Луначарского, утверждая, что из «молодых» писателей Леонов — первый.
О Никитине Горький пишет: «заболтался, изнебрежничался». О Слонимском: «сухо и тускло». О Федине: «преждевременно солидно». Начинает разочаровываться в Каверине, которого поначалу ставил
