Как мы понимаем, автор статьи в «Литературке», редактор газеты А.Селивановский, использовал имя Леонова, чтобы ответить «лефовцам» и «формалистам», обрушившимся на роман.
Скорее всего, это была спланированная свыше акция. Быть может, кто-то вспомнил, что письмо с соболезнованием вождю по поводу утраты жены инициировал все-таки Леонов? И его решили немного прикрыть от ударов?
«Как симптоматично, — писал Селивановский о критике “Скутаревского”, — что совпали критические голоса Катаняна и Виктора Шкловского!»
Партийный аппарат, уничтожив РАПП, уже начинал давить на любых крайне ретивых ревнителей «левого» искусства. У власти имелись некоторые основания самых резвых критиков от Леонова отогнать, чтоб не попортили шкуру тому зверю, который еще может пригодиться самим.
Спланированность акции подтверждает и тот факт, что позицию Селивановского спустя пару недель частично поддержал критик Владимир Ермилов в «Правде»: в этой газете точно публиковались материалы, выверенное до буквы т а м.
Ермилов отвадил критиков ругать Леонова с крайне левых позиций, хотя сам еще раз роман поковырял брезгливым пальцем.
В те дни Леонову позвонил Иван Гронский — ближайшее доверенное лицо Сталина, редактор газеты «Известия» и журнала «Новый мир», председатель Оргкомитета Союза советских писателей. Он зазвал Леонида Максимовича в гости — к Гронскому как раз приехала делегация грузинских писателей.
Когда Леонов пришел, дом уже был полон, сидел в числе прочих приглашенных и Карл Радек. В свое время он был секретарем Коминтерна, потом попал под чистку как троцкист, в 1930-м его простили и восстановили в партии. Он много писал и в «Правду», и в «Известия» и по-прежнему обладал реальным политическим весом.
Леонов слышал от знакомых, что Радек готовит разгромную статью о «Скутаревском», и, само собою, этого удара опасался более всего.
Сели, выпили, вскоре явился еще один гость — глава секретариата Сталина Александр Поскрёбышев: лысый, приветливый, курносый.
— Радек, — вдруг так, по фамилии, окликнул Карла Поскрёбышев, — ты роман «Скутаревский» читал?
— Читал, — ответил Радек, который напоминал бы профессора Паганеля, когда б не безжалостные, ледяные глаза, — и у меня есть критические замечания.
— Ничего ты в нем не понял, — отрезал Поскрёбышев, который, казалось, ответ Радека знал заранее. — Отличный роман.
Так, предположим мы, от Леонова отвели удар.
Зато он нажил себе в лице Радека врага. Другое дело, что Радеку жить оставалось совсем немного, но кто об этом знал в 1933 году.
Тем более, даже это заступничество сверху не означало, что от «правильной» партийной критики Леонов будет теперь избавлен раз и навсегда. Его поминали то так то сяк еще полгода. Апофеозом критики стало письмо, опубликованное в «Комсомольской правде» 15 июня 1933 года. Автором письма якобы являлась комсомолка Женя, которой не понравилось, как ее, среднестатистическую советскую девушку, описал Леонов:
«Вот сшибли вы меня на дороге, опрокинули в канаву, подобрали и втащили-таки в свой роман! Вы бросили меня под ноги Скутаревскому, на порог его нового рождения, чтоб, блуждая по роману, спотыкались о меня все ваши герои, от некулюжего Черимова до склизкого Штруфа. <…>
И знаете, тов. Леонов, я не была бы в обиде на вас, я радовалась бы нашей встрече, встрече писателя с комсомолкой, если бы… если бы вы узнали меня. Но, встретив меня на 146-й стр. своего романа и простившись со мной на 458-й, на протяжении 300 страниц и 19 глав бередя мною душевные раны и царапины всех обитателей вашей книги, окружив меня их косыми и подозрительными взглядами, оберегая даже меня от мелкой и жиденькой грязи их сплетен и подозрений, вы сами не дали себе труда приглядеться ко мне, узнать меня…»
И дальше она рассказывает, какая она.
О, она необычайная.
Скутаревский спрашивал ее в романе, что она умеет в жизни, «кроме бегать сто метров»?
«А вы поглядите, — отвечает „комсомолка Женя“ в письме Леонову, — что МЫ умеем делать в нашей стране, в колхозе и Магнитогорске, в вузе и бараке, на стройке и за книгой, за чертежом и у станка…
Ефим — вот второй комсомолец, которого видите вы. Мы с ним одни в вашем романе представляем всё новое, молодое поколение. Нас только двое, и из нас: 1) я, Женя, только призрак, ограбленный во всем своем молодом богатстве, в своих решающих конкретных чертах, микроб, биологический возбудитель молодости, человек, сведенный до степени какого-то “кокка”, и 2) Ефим, фальшивый дипломат, карикатурный комсомолец и глупый пошляк.
Стыдитесь, Леонид Максимович! Вы написали неправду. Вы придумали к нам рифму, взятую у какого-то старого, древнего поэта вроде Пастернака. Она так же уместна, как церковнославянский язык».
Подобным безапелляционным образом учили Леонова и готовили его к новому роману. Чтоб, значит, понимал, что тут у нас уместно, а что — совсем нет.
И он начал писать этот роман, в сентябре 1933-го.
Георгий Адамович, по другую сторону советской границы, пишет в те дни о Леонове, ставя планку ему максимально высокую: «…Леонов, мне кажется, все-таки крупнее и значительнее как художник, чем Шолохов. В нем есть беспокойство, которое рождается только присутствием мысли. В нем есть “дрожжи”. <…> Леонов способен написать сто или двести плохих и лживых страниц, но вдруг “взлетит” и в нескольких строках искупит все свои грехи».
Ну, для кого искупит, а для кого — новые обретет.
1934 год
Впрочем, до выхода «Дороги на Океан», о которой мы с новой стороны поговорим еще раз, успеет пройти, как минимум, два важных события.
Одно — в творческой жизни Леонова.
Второе событие касалось всей писательской братии.
Многоруко и зло оттрепав Леонова, ему дали разрешение на постановку пьесы по роману «Скутаревский» в Малом театре.
После шестилетнего перерыва (то есть после закрытия и снятия с репертуара «Унтиловска») у Леонова появилась возможность вернуться в театр с новой пьесой.
Автоинсценировку он, к счастью, написал чуть ли не за пару недель, сразу после окончания романа, пока критика еще не разрослась волнообразно. Когда вся эта бурная шумиха началась, Леонову уже не работалось: за одиннадцать месяцев — сразу вслед за окончанием романа и пьесы по роману — Леонов, вплоть до сентября 1933-го, не напишет почти ничего — одна заметная статья выйдет в журнале «Советское искусство», и всё.
Болезненно переживая происходящее, он лечится своими увлечениями: кактусами, переделкинским садом, баней — до этого дела Леонов был большой охотник… Ну и работа над постановкой в Малом театре хоть как-то обнадеживала.
Премьера состоялась 11 мая 1934 года. Главную роль — профессора Скутаревского — играл актер Николай Рыбников.
Автоинсценировка в отличие от романа была сделана куда более сухо и жестко. Это ее, с одной стороны, отчасти избавило от критики. С другой, автоинсценировку Леонов никогда не помещал в собрания сочинений: она, безусловно, была слишком прямолинейна, немногослойна.
Почти одновременно спектакль по «Скутаревскому» начали готовить в Государственном русском театре Белорусской ССР, располагавшемся в Бобруйске. Спектакль поставил главный режиссер театра
