словесность, пока бессмысленный автоматизм не притуплял человеческого сознания.
Кроме умения лихо раздраконить любой титул, сообщали им также кое-что и о материальной части, нечто о снаряде и еще заставляли заучивать, как молитву, что угломер, к примеру, следует повернуть именно на два деления, если скомандовано “левее ноль два”. И получалось, что замковой знал только, “что есть замок”, разведчик умел глядеть в артиллерийский бинокль и сообщать на батарею зрительные впечатления, а куда снаряд ложится при стрельбе — это было высокое дело офицеров.
Как все это непохоже на нынешнее, когда наводчик в случае нужды сможет заменить любой номер, когда разведчик сумеет подготовить данные для командира батареи…»
Ну, как всё обстоит сегодня, в благословенное советское время, Леонов видел своими глазами, о чем и писал; но вот отчего же никто не задался вопросом: откуда вы, Леонид Максимович, знаете детали обучения явно не красноармейских артиллеристов в 1918 году?
При всей своей внешней, нарочитой серьезности — Леонов любил, так сказать, позабавиться, подразнить смерть. В «Правде» все-таки публикуется писание его. 1938 год на дворе, а не, скажем, 1928-й. Зачем это ему было нужно, а?
Тремя днями позже, 26 февраля, Леонов появляется в «Литературной газете».
Здесь стоит вспомнить, что редколлегию газеты возглавлял вездесущий и авторитетный Владимир Ставский — которого, как мы писали выше, Леонов, подслушиваемый сексотом, презрительно называл «премированным аппаратчиком». Ох, напрасно он это делал! Недаром «Литературная газета», даже изображая стремление к объективности в оценке романов Леонова, одной рукой поддерживала его под локоток, а другой с остервенением била под ребра, под ребра…
Ставский или знал, или догадывался о неприязни Леонова и платил ему тем же — хотя и не напрямую, опосредованно.
«Премированный аппаратчик», говоришь? Ну, держи тогда.
«Литературная газета» — одно из самых главных изданий в стране, которое выстраивало в эти годы литературные иерархии, и Леонов с каждым годом занимал в этих иерархиях, как мы помним, все более дальние от вершины места.
В течение целых месяцев в «Литературной газете» само имя Леонова лишь изредка перечислялось через запятую — в то время как многие иные имена его собратьев по перу просто не сходили со страниц.
Раздражения Ставскому прибавляло нежелание Леонова участвовать в новых кампаниях против «врагов народа». Вот Алексей Толстой подписывает каждое «расстрельное письмо», и ничего. И Лавренёв старается, и Зощенко не открещивается, и Всеволод Иванов может. А этот после одной статьи, написанной больше года назад, неведомо где отсиживается.
Но словно что-то поменялось для Леонова, и вослед за публикацией в «Правде» — на первой полосе «Литературной газеты» (с переносом на четвертую полосу) идет отрывок из пьесы «Половчанские сады» — написанной, между прочим, год назад. И саму пьесу уже репетирует МХАТ, и ставит ее сам Владимир Иванович Немирович-Данченко.
«Быть может, наконец позади самое страшное? Быть может, всё теперь будет иначе?» — так мог думать Леонов.
В «Новом мире» «Половчанские сады» уже сверстаны, вот-вот выйдет журнальная книжка, хрусткая и ароматная. В том же феврале Леонов начинает писать еще одну пьесу «Волк (Бегство Сандукова)».
С этими пьесами Леонов связывает свое возвращение в литературу: он, безусловно, желает туда вернуться в силе и славе.
Леонов, да, хочет соответствовать своему времени, и в обеих пьесах действуют… немецкие шпионы на благословенной Советской земле. Враги народа. Которых, конечно же, разоблачают.
Пьесы эти, надо признать, сделаны замечательно хорошо — даром, что внутренняя мучительная брезгливость Леонова и к описываемым им коллизиям, и к человечеству вообще чудесным образом передается любому вдумчивому читателю. Быть может, Леонов и хотел дать оптимистичные картины — ну, хоть отчасти оптимистичные, — но у него вновь получился «унтиловск» пополам с «пороженском», и еще со шпионами в придачу.
Впрочем, касательно первой из этих двух пьес — «Половчанские сады» — ситуация была чуть сложнее. Поначалу отрицательный герой этой вещи шпионом не был, но ознакомившийся с пьесой председатель Комитета по делам искусств при СНК СССР Платон Керженцев запротестовал: нет, любезнейший, надо идти в ногу со временем, подайте нам сюда шпиона. Леонов так и сделал. А к моменту начала работы над «Волком» (спустя целый 1937 год) и сам уже сработал на опережение и поселил в пьесе даже не одного врага, а целых двух, коварных и злобных.
«Врагов страны Советской описывать — это не к их убийству прямым текстом призывать, пусть даже убиваемые и виновны», — подобным образом мог рассуждать Леонов, желая этими пьесами сторговаться с властью, с той жуткой государственной машиной, которая хотела именно что личного участия, личного мышечного усилия всякого именитого литератора при необходимости нового проворота мясорубки.
Но сторговаться не удалось.
27 февраля 1938 года был арестован Николай Бухарин.
В первых числах марта начался новый призыв литераторов на борьбу с «врагами народа».
Пятого марта в «Литературной газете» публикуется обвинительное заключение по делу Бухарина (чьим докладом Леонов восхищался четыре года назад), а еще — Рыкова, Ягоды, Крестинского, и далее, и далее…
В редакционной колонке под предсказуемым названием «Смерть врагам народа!» сообщается: «Процесс над участниками “право-троцкистского блока” раскрыл всему миру картину неслыханных злодеяний, предательства и измены своей родине. Банда профессиональных шпионов, провокаторов и убийц по прямому заданию иностранных разведок вела подрывную работу в нашей стране».
И вот чего добивался «право-троцкисткий блок»: «Украину они охотно уступали немецким фашистским собакам. Белоруссию они собирались отдать польским панам. Приморье — фашиствующим японским самураям».
Выяснилось, что еще «злодейское покушение на Ленина» произошло согласно «прямым директивам Троцкого и Бухарина». Потом они «по прямым заданиям фашистской разведки» заразили советский скот рожей и чумой, а советские хлеба — клещом.
Следом врагами был убит Максим Горький.
К редакционной колонке присоединяются писатели. Открытое письмо «Их судит весь Советский народ» («Вместе со всем народом мы требуем от Верховного суда смертного приговора преступникам») подписывают Алексей Толстой, Борис Лавренёв, Михаил Слонимский, Александр Прокофьев, Евгений Шварц (драматург, будущий автор «Тени» и «Дракона», к слову, тоже белогвардейский прапорщик в прошлом, и даже участник «Ледяного похода» Корнилова).
В центре полосы — статья Всеволода Иванова «Сердце-изобличитель»: «Ужасны эти слова — “умертвить Горького”! Умертвить это чудесное сердце величайшего художника, необычайно чуткого и нежного человека. <…>
Он убит в разгаре своей замечательной работы. Он убит, когда писал последнюю главу “Клима Самгина”, описывающую приезд Ленина в Петербург. Эту главу предатели не дали ему закончить. <… >
Максим Горький убит! Но сердце-изобличитель, огромное сердце величайшего художника стучит из могилы, сотрясая землю, взывая к мщению, к ненависти, к уничтожению врагов социализма».
Далее идет Леонид Соболев: «Море не задохнется, народ не заблудится». Юрий Тынянов: «Не может быть пощады!». Якуб Колас: «Смерть убийцам!». Борис Лавренёв: «Последняя карта бита». Илья Сельвинский: «Виртуозы». И, конечно же, Лев Никулин с номером «Иудин грех».
На шестой полосе еще одно письмо: «Требуем беспощадного приговора», сразу и от Союза художников, и от Союза скульпторов, и от композиторов, и от Театрального общества, и от Союза советских писателей (Л.Соболев, Ф.Панфёров, Вс. Иванов, В.Ставский, А.Новиков-Прибой, А.Фадеев, Г.Лахути, Н.Вирта, П.Павленко, И.Сельвинский, Д.Бергельсон, В.Вишневский, В.Кирпотин).
Леонова снова не было, он снова таился и чувствовал себя, как и предсказал несколько лет ранее в «Скутаревском», подобно той самой, окруженной и подготавливаемой к смерти лисе.
