удовольствия — и пошла к шукри. Джесси назвала каждое животное по имени и по очереди сказала несколько приятных слов на память. Потом она покинула дом и, ни разу не обернувшись, направилась по мощенной камнем дорожке в лес, где, как она знала, ее ждет волшебник Карчарос, восседая на своем черном коне.
Никто из людей не был там и не слышал, как они поприветствовали друг друга, а те существа, что присутствовали при разговоре, улавливают только свой язык. Но встреча наверняка была впечатляющей, поскольку, как я уже говорил, Карчарос имел красивый и внушительный вид и был хорошо сложен, а маленькая Джесси Белнарак с ее белыми волосами и серьезным, ясным взглядом серых глаз держалась царственнее любой королевы. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом Джесси обратилась к нему:
— Верни моему мужу душу.
— Верни мне мою, — сказал волшебник и стал спокойно ждать.
Несомненно, ответ последовал не скоро, хотя и был единственно возможным.
— Когда ты излечишь моего мужа, я пойду с тобой.
Карчарос знал о Джесси Белнарак все, кроме тех моментов, что всегда ускользают от одержимых своими чувствами, — и он, конечно же, был в курсе, что Джесси держит свое слово. И все же в победе он был ничуть не милосерднее, чем в поражении, и принялся торговаться с нею даже в такой момент. Он произнес:
— Что ж, давай садись позади меня. Лишь тогда я поверю в твою покорность и отпущу душу твоего мужа.
И я точно знаю, что Джесси согласилась.
Она направилась к черному скакуну, не колеблясь и не оглядываясь на милую ее сердцу жизнь, которую покидала навсегда. А если бы бросила украдкой последний взгляд через плечо, когда садилась на коня Карчароса, то увидела бы на краю прогалины своих шукри, всех до единого. Они сидели в ряд и наблюдали за происходящим, обвив лапы хвостом — шукри всегда так делают, если что-то их интересует. Маленькие блестящие глазки зверьков горели красным, словно блуждающие звезды. Самый ручной шукри в душе остается диким, как я уже говорил, а группа шукри может нагнать страху, особенно когда они не издают ни звука, не шипят и не чирикают…
…потому что вместе, когда их воля объединена, шукри могут кое-что сделать.
Это не имеет отношения к клыкам, крови и разорванным глоткам. Об этом чаще говорят как о мифе, легенде или сказке. Вряд ли на свете наберется больше трех-четырех человек, которым довелось быть свидетелем этого.
Я один из них.
И точно знаю, что произошло, когда шукри Джасси и Риджо Белнараков поняли, что их хозяйку вот- вот увезет волшебник Карчарос. Я видел — так же ясно, как вас сейчас, — как они сбились в такую тесную кучу, что в не развеявшемся до конца утреннем тумане их можно было принять за какое-то крупное животное, припавшее к земле перед прыжком. Можно было вообразить, будто этот зверь яростно твердит что-то — некое слово, пробирающее до костей, так, что сама плоть не выдерживает и начинает бунтовать, отчаянно стремясь избавиться от этого вмешательства. Так оно и случилось…
Я это помню. Я — один из шукри, что скандировали то слово.
Нет-нет, пейте свой чай дальше. Он, конечно, паршивый, но уж извините. Никогда не умел заваривать этот напиток. Нет, я не сошел с ума. И в глотку вам не вцеплюсь, обещаю. Если уж превращение произошло — то произошло. Я никогда больше не вернусь в обличье шукри. Понимаете, за все приходится платить.
Думаю, для Карчароса то был момент наивысшего торжества — насладиться наконец-то капитуляцией Джесси, ощутить ее руки на своей талии и почувствовать запах ее странных белых волос. Поскольку он дал слою — а все волшебники обязаны исполнять свои обещания, к добру или к худу, — Карчарос произнес заклинание, которое освободило душу Риджо Белнарака и позволило ей устремиться домой, в свое тело. Один миг, один вздох, один удар сердца — и за спиной у Карчароса на крупе коня очутился зверек с густым белым мехом, коротким прямым хвостом, красными глазами, круглыми ушами, овальной мордочкой и блестящими, острыми клыками. Клыки эти проехались по запястью волшебника, когда тот в неистовстве схватил существо, мгновение назад бывшее Джесси Белнарак. После этого белая шукри соскочила наземь и помчалась к деревьям. Товарищи сомкнулись вокруг нее, словно для того, чтобы ее спрятать. Карчарос закрыл глаза, но все равно видел Джесси — крохотный мчащийся факел, сияющий сквозь темноту леса и мрак его собственной души, — пока она окончательно не скрылась из виду. Тогда волшебник запрокинул голову и завыл, и вокруг начали валиться деревья.
Если когда-нибудь вы отправитесь в путешествие по Пустошам, вы встретите там достаточно много людей, которые с радостью вам покажут — за пару монеток, естественно, — то самое место в лесу, где все это произошло, которое, впрочем, вы и сами легко найдете, его сложно пропустить даже чужаку. На смену упавшим деревьям не пришло ни единого нового побега. Стволы так и лежат там, где упали, угольного цвета, будто по ним пронесся огонь, черные, как сама земля. На добрую милю вокруг отсутствует всякая жизнь. Я сам однажды осторожно измерял шагами это расстояние, пойдя оттуда, где все началось, и лишь через милю увидел растущие сорняки и нескольких кроликов в редком молодом подлеске. Целый участок леса был опустошен, стерт с лица планеты, изувечен. Люди поговаривают, что в тех краях сумасшествие Карчароса до сих пор отдается эхом. А в том, что он тогда обезумел, нет никаких сомнений — иначе он не сделал бы того, что сделал, когда белая шукри располосовала ему запястье и умчалась прочь. Не сомневайтесь — он стал ненормальным.
Оставшиеся отпечатки его ног подтвердят вам это.
В конечном итоге страшнее всего не разоренный лес, не холодный свет, лежащий там, где нет деревьев, не ошеломляюшее ощущение того, что прикоснуться тут можно только к безжизненности. Страшнее всего отпечатки ног, так глубоко вошедшие в твердую землю, что их не смыть наводнением и не сбить землетрясением. Они такие четкие, словно кто-то прошелся здесь накануне, но это Карчарос оставил их в те давние дни, когда пустился в свой ужасный танец. По смазанным следам видно, где он вертелся и кружился, по бороздам — где он скользил одним длинным шагом вперед или назад, по треугольным отметинам — где он поднимался на носки, воздевая руки к небу. И можно без затруднений проследить за ходом этого танца, неудержимого, как шквал, направленного туда, где располагалось сердце тогда еще не уничтоженного леса. Посмотрите сами, сядьте вон там, подальше от меня, — и посмотрите…
Вот так он прыгнул на одной ноге — представляете себе? — выбрасывая в этот момент другую вперед и презрительно отшвыривая ею землю, словно лестницу палача. Но даже нога волшебника рано или поздно должна приземлиться, и вот, когда нога Карчароса коснулась почвы, она оставила уже четырехпалый маленький отпечаток со следами когтей. За ним идет другой такой же, и еще, и еще, сперва близко друг к дружке — пока он приспосабливался держать равновесие в новом теле, — а потом все дальше и дальше: это уже широкие, летящие прыжки шукри, завидевшего добычу. Карчарос получился серым, темновато- серым; от его былого белокурого великолепия не осталось и следа. Уж не знаю, отчего так вышло.
В тот день там были оставлены и другие следы — мои.
Они были едва заметны, и я уверен, что вскоре исчезли, поскольку волшебник, приведенный в исступление тем, что у него прямо из рук выскользнуло уже почти сбывшееся желание злого сердца, не впечатал их своим танцем в плоть земли. Пожалуй, даже опытный следопыт с трудом прочел бы мои следы, поскольку после того, как я всю жизнь ходил на четырех ногах, мне потребовалось намного больше времени, чем Карчаросу, чтобы освоить искусство удержания равновесия на двух. Я до сих пор немного прихрамываю и не скрываю этого. Вы обычно столь тактичны и любезны, что подлаживаетесь к моей походке, никогда не задаете вопросов по этому поводу и не поддерживаете меня под руку. Но эта хромота ни в какое сравнение не идет с тем, как я, еле передвигаясь, шатаясь, спотыкаясь, выбирался из истерзанного леса — я, кувыркавшийся прежде в воздухе, плясавший в полете между двумя людьми, что были моими — моими! — так же верно и неизменно, как было моим все стремительное семейство шукри. Ради Джесси и Риджо Белнараков я стал ковылять и ковыляю поныне.
Нет, пока всего этого не произошло, я и понятия не имел, что именно мне будет суждено превращение. Мы — ох, до сих пор говорю «мы», даже сейчас — понятия не имели, как происходит подобный выбор. Мы знали лишь, что это наше общее дело, которое всегда делается сообща. Делается
