– Прекрасно. Да, прекрасно.
Джордж заставил себя прогнать все мысли об огромных ручищах Бекмана, его противных желтых зубах. Он поднялся, посмотрел на свой стол, потом подошел к книжным полкам. Он попытался принять независимый, безразличный вид и стал расхаживать по ковру, как будто совершал моцион.
– Да, вот что, Огден, нам нужно обсудить еще кое-что. Ты знаешь, конечно, что дети очень подружились с нашим лейтенантом Брауном, и, по-моему, проводят… ну, очень много времени с ним.
Джордж спотыкался чуть ли не на каждом слове, ругал себя за повторы, но все же не отступал и старался довести свою мысль до конца.
– Да, очень много времени.
Джордж вновь повторил те же самые слова. Он посмотрел на Бекмана, не рассердился ли он на него за критику, но на любезно-льстивом лице нельзя было прочитать ничего.
– Да, так вот, они, то есть дети, постоянно ходят к нему, он у них сделался всеобщим любимцем. Знаешь, всякие там истории и разная чепуха. И вот на днях я слышал, как Поль… но… ладно, неважно…
…Но… я вот что хотел сказать… А, к черту это все, Огден! Ты же сам видишь, как это опасно! Мои дети шныряют среди этих ящиков… а в них сам знаешь что… Что только он себе думает?
Джордж пытался сделать так, чтобы жалоба прозвучала естественно, но знал, что Бекман видит его немудреные уловки насквозь, а его самого таким, какой он есть, – человеком, утратившим контроль, отцом, у которого на глазах, капля за каплей уходит любовь его детей.
– Я хочу сказать… ну, знаешь, эти истории… про пиратов в Южно-Китайском море… что-то в этом роде, а ты знаешь, как дети… Они же возбуждаются… воображают черт знает что… А у нас своего рода секретная и опасная миссия… или, ну… конечно, это только так, детские разговоры, но…
Джордж замолчал. Почва уходила из-под ног. Он вспомнил опилки. Опилками был набит старый плюшевый медведь – игрушка, которую он больше всего любил. И вот появилась дырочка, – большего и не потребовалось, всего только маленькая дырочка, – и от медведя не осталось ничего, кроме рваного пустого мешочка.
Джордж посмотрел на Бекмана, но тот, наверное, был сделан из дерева и камня. Можно было подумать, что он ничего не слышал.
– Вот. Это моя дилемма. Поговори с ним об этом. Я имею в виду, отец вряд ли хотел бы…
Слова Джорджа нанизывались одно на другое сами по себе. «Почему я никак не могу сказать то, что думаю? – спрашивал он себя. – Почему я должен скрывать правду?»
– Я вижу твою дилемму, Джордж, – негромко произнес Бекман, но в голосе у него не было и намека на сочувствие. Он помолчал, словно задумался, словно взвешивал свой следующий шаг, но Джордж отлично понимал, что эти колебания – притворство. В глубине души он знал, что его участь решена.
– Однако, – процедил Бекман, наслаждаясь властью, – я не думаю, что тебе следует… запретить это, Джордж. Такой поступок будет неприятен и только вызовет подозрения. Ты же сам говоришь, что это лишь детские разговоры, и у Брауна есть вполне законные основания сопровождать нас. Твой отец об этом позаботился, может быть, ты вспомнишь – с секретарем Хеем. Кроме того, – закончил Бекман фальшивым, непринужденным тоном, – мне кажется, детям он очень нравится, а ты хочешь их разочаровать. Стоит ли?
Гвоздь в гроб забит! Бекман буквально сиял.
Джордж посмотрел на расплывшееся в улыбке лицо, упитанное тело, широкие плечи и необычайно сильные руки, потом отвернулся к столу. У него опустились плечи, спина непривычно сгорбилась.
– Почему бы нам не обсудить остальное позже? – проговорил он. – Махомета Сеха и все другое… Нет нужды класть все яйца в одну корзину. Ты же знаешь, как происходят подобные дела.
Джордж попытался воспроизвести одну из отцовских поз, означавших разрешение идти, – великий человек налегал на стол, взвешивая проблемы, слишком сложные для понимания простых смертных. Потом он подумал, не лучше ли будет сбросить на пол всю эту кучу бумаг, и представил себе, какой это будет чудесный кавардак – белые бумаги, красочные карты, черные буковки на документах на каждом дюйме ковра. Но в конечном итоге он понял, что устал так, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой.
– Как хочешь, Джордж, – ответил Бекман. – Наши планы относительно мистера Сеха могут подождать. – Бекман пошел к двери, но обернулся и дал последний залп: – И я уверен, когда у тебя найдется время поразмышлять над этим, ты поймешь причину, по которой было принято решение о Брауне.
Джордж слышал, как Бекман вышел из комнаты. Первым его желанием было прикоснуться головой к подушке и поспать, но потом он решил: «Нет, нет. Нужно продолжать работать, не останавливаться. Ничего не сделаешь, когда сидишь на месте и киснешь».
Джордж принялся приводить в порядок свои бумаги. Сначала сложил несколько маленьких аккуратных стопок, потом сделал из них две стопки побольше, затем сделал на четырех страницах записной книжки четкую треугольную пометку в верхних углах и наконец в нижнем правом углу карты Сабаха надписал карандашом: «Браун. Бекман. Сех. Дети?» Слова были выведены неразборчиво, выделялись только заглавные печатные буквы, и он читал их и перечитывал, радуясь своей осмотрительности и честности.
Самую увлекательную часть работы он оставил на конец. На листе бумаги, вырванном из его бювара с монограммой, Джордж нарисовал карикатуру Бекмана – лицо и рядом огромная рука, стискивающая извивающеюся фигурку, здесь же написал: «ЛЭНИР КИНЛОК АЙВАРД». Набросок ему понравился, он добавил себя – маленькое личико, выглядывающее из-за облака разлетающихся бумаг. Здесь он подписал: «Я». Затем набросок был сложен втрое и спрятан за центральный ящик стола, в тайничок. Совершая эти манипуляции, Джордж весело смеялся и чувствовал себя свободным, как дитя.
После этого он взял чистый лист бумаги и начал письмо своему брату Тони:
29 июля
Антонио!
Ну вот и мы! Плывем по морским соленым водам! Голубое небо, чудные дни, чудная пища, чудные ночи… как говорят в Тибете!!!
