справедливо, иначе и быть не может.
Так это понял Апеков — и расстроился, оскорбился, больше за себя и науку, хотя отчасти и за этого, с васильковой синью в глазах, прагматика, нестеровского, в джинсах, отрока. Но ему тут же пришлось убедиться, что он понял не все, а может быть, вообще ничего не понял.
— Что ж, — спросил он резко, с некоторым раздражением, — так и будешь всю жизнь коров пасти?
Синь Сашиных глаз всколыхнулась недоумением, словно он спрашивал: ученый человек — неужели не понимает?
— Не… — пояснил он, помедлив. — Мне в армию скоро.
— Ну, в армию…
— Буду проситься в летчики. Меня возьмут, я здоровый. Там прикину, может, в космонавты переберусь.
Если бы за плечами Саши расправились крылья, Апеков, возможно, удивился бы не меньше. Поразили его не сами слова, а их обдуманная уверенность: вот захочу стать космонавтом — и стану, ничего особенного.
Над ухом, оголтело жужжа, вычерчивали свои орбиты мухи, поодаль благонравно паслись коровы. Сто верст до ближайшего города! Во все глаза глядя на Сашу, Апеков присел на шершавый, нагретый солнцем валун. Ничего себе пастушок! Ай да дите пейзанское… И ведь прав. Были бы ум, воля; здоровье — и вполне может осуществить свою жизненную программу. Гагарин тоже не с академии начинал…
И все же Апеков не мог подавить в себе ощущение нереальности. Ведь кто перед ним? Пастух. Такие, как он, и, главное, точно так же пасли стада еще в неолите. Десять тысячелетий назад! Пирамид не было, когда они вот так же пощелкивали кнутом, кричали: «Но-о, куда прешь!» И так же над ними жужжали мухи. Ничего с тех пор не изменилось. Настолько не изменилось, что, не будь эта профессия обыденной и в двадцатом веке, ею наверняка заинтересовались бы исследователи далекого прошлого. Реликт же, профессия древнего неолита! И — нате вам: от стада — к звездам, от кнута — к пульту черт знает какой техники; и синеглазый пастушок говорит об этом как о чем-то естественном, и верно говорит. А ты, высокообразованный современник, видя эту фантастику будней, глядишь на паренька, как на чудо какое- то…
— Да-а, — сказал, наконец, Апеков. — Программа, брат… Учиться нужно.
— Подучусь, конечно. А как же! В армии сейчас знаете какая техника? Не хочешь — заставят.
Тоже верно. Зачем переть в гору, если туда ведет эскалатор? Только не атрофируются ли мускулы от такого подъема?
— Расчет, расчет… — хмурясь, проговорил Апеков. — Много званых, мало избранных. В космонавты стремятся тысячи, а попадают единицы. Ты это учел?
— Попадают же… Вы мне другое скажите. Тогда, лет через пятнадцать, не много ли будет космонавтов?
— Много? Понятия не имею… Тебе-то что?
— А то. Неинтересно. Здесь я один пастух, другого попробуй найди. Меня ценят. А когда много — фью!
— Так в этом ли дело?!
— В этом тоже.
Апеков запоздало смахнул со щеки слепня, ожесточенно потер укус. Ну и времечко, ну и мальчик!.. Обычный феноменальный мальчик, который еще взвешивает, подаваться ли в космонавты или не стоит. А что? Хороший заработок для него не проблема. Профессию выбрать — кругом дорога. Образование, в случае чего, не то что дадут — навяжут. Звездочка героя? Она и девчонке-доярке светит. Значит, что?..
Ничего. Горит в глухомани голубой огонек телеэкрана и зовет, завораживает, манит… И вот, уважаемые, перед вами племя младое, незнакомое — теледети. Извольте им дать обещанное.
— Еще надо дело найти по душе, — осторожно сказал Апеков.
— Это как?
— А так! Мне вот и платят негусто, и работа выпадает тяжелая, и славы никакой, а я свое дело ни на какой космос не променяю. По душе оно мне.
— Так и мне мое по душе.
— Коровы?
— Они. Характеры. Машка, вон та, комолая, мне грибы ищет. Как мукнет в подлеске, значит, белый или подосиновик. Научил.
— И как же?
— По Павлову, а дальше сам соображал: у животных не одни рефлексы.
— Ну и учился бы на зоопсихолога, раз это тебе по душе.
— По душе-то оно по душе…
— Тогда чего же?
— А так.
Саша скусил травинку — и словно опять повернулся незримый ключ. Он был здесь, рядом, сидел все с тем же открытым простоватым лицом, но был далеко, в себе. И есть будто человек — и нет его: одна видимость. «Чего ему от меня надо? — с легким раздражением подумал Алеков. — А ведь надо…».
В теплыни неба плыли пухлые облачка, запах нагретой травы размаривал, во всем был покой, вокруг паслись дородные коровы, с барственной ленью отмахивая хвостами кусающую нечисть. Лезть под землю, вообще делать что-либо не хотелось.
— Возьмите меня завтра с собой, — внезапно сказал Саша.
Апеков поморщился:
— Именно завтра?
В его вопросе прозвучала ирония, призванная осадить настойчивого юнца, и намек, что научная работа — не предмет праздного любопытства. Но весь этот подтекст совершенно не дошел до Саши.
— Мне трудно найти подмену, а на завтра я договорился, — объяснил он бесхитростно.
Апеков замешкался с ответом. Отказывать не хотелось, ибо просвещение — долг всякого культурного человека, да и Саша интересовал его все больше, но посторонний совсем ни к чему, когда ты занят делом, особенно в пещерах, где всякое может случиться.
Вот это сомнение Саша уловил молниеносно. Его глаза осветила смущенная улыбка.
— Там в одном месте, куда я еще мальцом лазил, рисуночки какие-то. Я и хотел показать.
— Что ж ты сразу не сказал?!
— Я сказал.
— Когда?!
— Да с вами попросившись.
У Апекова был такой вид, что Саша поспешил добавить:
— Раз говорю что или прошусь куда, значит, с делом это все. Кого ни спросите — меня уж знают.
— Ага… ага… — только и смог выговорить Апеков. Ну, конечно! В деревне все друг друга знают настолько, что желают здравствовать, прежде чем ты успел чихнуть, а если проистекающая отсюда манера разговаривать постороннему непонятна, то кто же виноват? Однако Сашина деликатность простерлась до того, что он пояснил и другое:
— И мне на вашу науку охота глянуть, а то по телику ее мало показывают.
Лаконичней мог высказаться лишь математик, у которого фраза «очевидно, что…» исключает страницу-другую рассуждений.
Ничего не изменилось вокруг, была все та же теплынь, так же дремотно пахли травы, но у Апекова охолодело лицо. Словно от некоего дуновения, словно ему кто-то шепнул: «Ты предупрежден!»
Предупрежден? Но о чем? Что перед тобой, быть может, новый Ломоносов? Ничего похожего: и время не то, и познание как таковое Сашу вроде не увлекает. Иная у него нацеленность, не знания он ищет — ему самому не ясное и то ли существующее, то ли нет.
«Абсурд», — осадил себя Апеков. И тут же усомнился. Что, если перед ним не юношеские метания, не социальное иждивенчество и не прагматизм крепкого, себе на уме, человека, а нечто иное, чему и названия
