— Иди да спроси! — Анёлу уже надоели эти расспросы. — Откуда мне знать, что у них в голове? Оставьте меня в покое!
Ребята, разбившись на группки, начали оживленно обсуждать. Некоторых беспокоила возможная проверка знаний.
— Черт побери! А вдруг спросят что-нибудь по тригонометрии? Тогда я пропал. Все вылетело из головы! — громко жаловался кто-то.
Тем временем от группы отделились трое парней и направились в сторону орудий, словно намереваясь осмотреть их вблизи.
Один из них, высокий, с девичьим лицом, озабоченно спросил:
— Что сказать, если спросят про организацию?
— Я думал, Роттер, ты умнее! Если признаешься, то твоя песенка спета, — буркнул со злостью невзрачный блондин.
— Ну так что, говорим, что не состояли?
— Конечно. Иначе не попадешь в училище. Я им заправлю такого арапа, что они разинут рты: ни в какой организации не состоял, сын электромонтера… и так далее и тому подобное…
— А если все-таки узнают?
— Да ты что! В таком-то балагане?
Молчавший до сих пор самый старший из тройки — высокий брюнет со светлыми, холодными глазами пожал презрительно плечами:
— Целиньский прав, а ты, Роттер, рассуждаешь как баба. Какие еще могут быть сомнения? Помнишь инструкции? Ясно, что мы не должны раскрывать себя. И давайте оставим эту тему, я хочу поговорить с вами о чем-то другом. Что вы думаете об остальных?
— Мне кажется, что их можно будет перетянуть на нашу сторону, — ответил Роттер. — Чувствуется, что это боевые ребята.
— А ты, Добжицкий, как считаешь: надо вовлекать их сразу в нашу организацию? — спросил Целиньский.
— Нет. Дождемся приказа. А пока надо действовать осторожно. Будем присматриваться к ним, а сами помалкивать. Вдруг среди них затесался какой-нибудь шпик…
— А какое впечатление произвел на тебя Чарковский?
Добжицкий на минуту задумался, прежде чем высказать мнение об офицере.
— Возможно, он парень и неплохой, но для конспиративной работы не годится. Болтливый и несерьезный. Поживем — увидим. — И они не спеша вернулись к остальным.
Комиссия единогласно приняла в училище Анёла, говорливого Антоняка, Бжузку, заикающегося от волнения Бонна. Подошла очередь Берендорфа…
— Гм, фамилия у вас какая-то немецкая… Из Силезии? — полувопросительно заметил Лис, пытливо поглядывая на парня.
— Так точно, — подтвердил тот без тени смущения.
— А какие это имело последствия для вас во время оккупации?..
Берендорф не дал ему закончить:
— Мой отец погиб в Майданеке. Отказался принять немецкое гражданство.
— Ах так… — Лица офицеров приняли сочувственное выражение, но Лис продолжал расспрашивать:
— А вы?
— Я тоже. — Берендорф произнес это твердо, уверенно, с какой-то особой интонацией. Лис кивнул, дав понять, что у него нет больше вопросов. И фамилия Берендорфа была внесена в список. Комиссия единогласно зачислила его в курсанты.
Минуту спустя в дверях появился и застыл по стойке «смирно» восемнадцатилетний паренек. Уверенным голосом назвал свою фамилию: Барчевский.
После нескольких вступительных вопросов поручник Лис спросил его, что он делал во время оккупации.
— Был в АК, — спокойно ответил Барчевский.
Подпоручник Слотницкий нервно заерзал на стуле. А Лис продолжал расспрашивать:
— Что побудило вас вступить в АК?
— Желание сражаться с немцами.
— Ну и как, сражались?
— Да не очень-то. Мы ушли в лес лишь в начале мая… А как только началось наступление и фронт переместился на запад, я сразу же вернулся в Люблин и вступил в Войско Польское.
— А остальные?
— Не знаю… Наверное, разошлись по домам…
— Из какой семьи происходите?
— Мать работает на почте, отец умер.
Барчевскому задали еще несколько вопросов и отпустили. Когда дверь за ним закрылась, Ольчик, просматривая записи, спросил:
— Ну и какое ваше мнение?
— Принять, — спокойно сказал Лис.
— Но… — возразил Слотницкий, — стоит ли брать в училище аковца?
— Считаю, что стоит, — ответил Лис. — Парень еще молод — из него можно воспитать хорошего офицера. Раз признался, что был в АК, значит, не собирается больше заниматься нелегальной деятельностью против народной Польши. А впрочем, я уверен, что среди тех, кто заявил нам, что не состоял в подпольной организации, есть немало и таких, которые еще не решили, порвать с конспиративной деятельностью против нас или нет.
Пополудни был объявлен список будущих курсантов первого офицерского артиллерийского училища Войска Польского. Около тридцати ребят, не принятых главным образом из-за недостаточной грамотности, были отправлены обратно в запасной полк.
Во время обеда поручник Лис подсел к Орликовскому, чтобы поделиться впечатлениями о заседании отборочной комиссии.
— Знаете, товарищ капитан, что меня больше всего поразило? Из ста тридцати ребят не было ни одного сражавшегося в Гвардии или Армии Людовой.
— Знаю. Я уже сообщил об этом в Люблин. Кто-то приложил к этому руку. Это, безусловно, осложнит нашу задачу…
— Конечно. Хотел бы посоветоваться с вами еще по одному вопросу. — И Лис рассказал о решении комиссии принять в училище тех аковцев, которые сами признались в своей прежней деятельности. — Мы их приняли… Они производят впечатление более надежных, чем многие из тех, которые утверждают, что не состояли в период оккупации ни в каких подпольных организациях.
— Ну что ж, думаю, что вы поступили правильно, — подумав, заявил Орликовский. — Но помните, что теперь на вас лежит еще большая ответственность. Надо окружить их особым вниманием…
V
Надвигается гроза. Низко нависли тучи. Кажется, что они вот-вот заденут за крышу училища. По плацу гуляет сильный ветер, швыряя быль и песок в глаза стоящих в шеренгах курсантов.
Из главного корпуса выходит офицер. Увидев его, Марковский подает команду «Смирно!» и рапортует. Значит, это их командир! Курсанты критически разглядывают поручника, сравнивают с Чарковским.
Казуба подходит к замершему строю, отдает честь и зычным голосом приветствует:
— Здравствуйте, товарищи курсанты!
— Здравия желаем, товарищ поручник! — нестройно звучит в ответ.
