«Файн Фестиваль».
Бента же никто и никогда иначе не называл. Он родился в рабочей семье. Отец его был слесарем, а мать — домохозяйкой до тех пор, пока Бент и его братишка Оле не подросли настолько, что смогли сами о себе заботиться. Тогда она устроилась продавщицей в магазинчик поблизости с домом. Хотя в школе Бент учился неплохо, после девятого класса он пошел в училище, чтобы стать слесарем, как отец. Тем не менее это ремесло показалось ему настолько скучным, что он вздохнул с подлинным облегчением, когда отправился, согласно жребию, отбывать срочную армейскую службу в казармы Нэстведа.[5] Вскоре выяснилось, что он обладает всем необходимым для того, чтобы достичь вершин в данной профессии, и что карьера военного — его настоящее призвание. Его новое поприще привело его в Ирак. Командировка так ему понравилась, что он несколько раз продлевал ее, вплоть до того момента, когда одного из сослуживцев прямо на его глазах разорвало на куски взрывом пехотной мины. Самому же Бенту при этом осколками ранило ногу. Спасти ее не удалось, и после трех лет несения воинской службы за рубежом он вынужден был вернуться домой с мизерной компенсацией за свое увечье.
В Дании он вскоре понял, что найти подходящую работу ему не удастся. Поэтому, несмотря на то что ему исполнилось лишь двадцать шесть, Бент оформил себе пенсию. Он любил говорить, что война в Ираке сделала его на сорок лет старше, так что выход на пенсию вполне обоснован.
Сосед сохранил короткую прическу, носил камуфляж и обувь военного образца — вероятно, в силу привычки. Впрочем, я подозреваю, что для него также было очень важно постоянно напоминать себе и окружающим о своем героическом прошлом.
После возвращения домой в голове у меня по-прежнему кружились те расчеты, которые я предпринял в машине. Поэтому первое, что я сделал — кинулся к письменному столу и проверил лежащую на нем стопку экземпляров «В красном поле». Как правило, издательство присылало мне ровно тридцать книжек, однако на этот раз они, видимо, ошиблись — одной не хватало. Во всяком случае, здесь было двадцать пять экземпляров, включая тот, который я оставил себе, чтобы полистать на террасе.
Обыкновенно я бываю достаточно осторожным, когда речь заходит о том, чтобы подарить книгу, на которую еще нет рецензий. Поэтому я совершенно не представлял себе, кому мог дать еще один экземпляр, причем забыв об этом. Прежде мне, правда, случалось дарить свои шедевры по пьяни, сопровождая это действие разного рода претенциозными намеками, обычно рассчитанными на то, чтобы затащить принимающую подарок особу в постель. Однако прошло уже несколько лет с тех пор, как я в последний раз проделывал это.
Я налил себе изрядную порцию виски, залпом выпил и позвонил Вернеру. Жена сказала, что он еще не приходил. Я попросил ее передать, чтобы он, когда вернется, обязательно перезвонил мне, и налил себе еще выпить. Впервые после переезда на дачу я смотрел на телефонный аппарат и ждал, когда же он наконец оживет.
Это произошло только после еще двух порций виски.
Вернер действительно изрядно потрудился, чтобы раскопать побольше сведений об убийстве в Гиллелайе. То, что я уже успел побывать на месте преступления, ему не понравилось. Он полагал, что делать этого не стоило. Наоборот, мне нужно было держаться как можно дальше от всего, что с этим связано, чтобы не возбуждать ненужных подозрений. Я же считал, что скрывать мне нечего и он недоволен из-за того, что полагает, будто я не особо ему доверяю. Так что начало разговора у нас было не слишком приятным, и лишь после нескольких более или менее нейтральных реплик он перешел наконец к делу.
— У меня плохая новость, — начал он. — Оказывается, убитая вовсе не была рыжей.
— И ты называешь это плохой новостью? — вскричал я. — Да ведь это просто здорово!
— Не совсем так. Да, действительно, у этой женщины были коротко стриженные черные волосы, однако, когда ее обнаружили, на ней был рыжий парик. — Он выждал пару секунд, чтобы до меня дошел смысл сказанного.
Вернер рассказал мне, что накануне вечером в воде заметили какой-то огонек. Наутро водолазы обследовали этот участок и обнаружили труп. Оказалось, что свет исходил от мощного фонаря для подводного плавания, закрепленного строго вертикально, явно для того, чтобы луч светил на поверхность моря и тело было обнаружено. Никакой лодки, крутившейся поблизости от этого места, никто не видел.
Полицейские полагали, что женщина пробыла в море около полутора суток до того, как труп ее был найден. Однако они установили, что в воду ее поместили еще живой. Со всей определенностью можно было утверждать, что жертва находилась в сознании минут пятнадцать, прежде чем задохнулась. Раны на ее теле были нанесены либо весьма острым ножом, либо скальпелем — также на дне.
В своем романе я вполне сознательно позаботился о том, чтобы снабдить жертву этими ранами: по моему замыслу, они должны были привлечь мелких рыбешек, которые стали бы, к ужасу несчастной, отрывать кусочки от ее тела. Вернер, однако, уверил меня, что на трупе практически не найдено следов укусов, а те, что были, не могли возникнуть в то время, пока женщина еще была жива. Я даже ощутил некоторую досаду.
— Вы выяснили, кто она? — поинтересовался я.
— Девушка из местных, — ответил Вернер. — Работала в книжном магазинчике на главной улице. Какая-то Мона… Мона… нет, дальше не помню.
У меня перехватило дыхание.
— Может, Мона Вайс? — подсказал я.
На другом конце провода повисло молчание.
— Да-а… А откуда ты ее знаешь?
— Ты ведь сам сказал — она работала в книжном магазине. Мне приходилось пару раз бывать там — подписывать свои книги. Тогда-то мы с ней и встретились.
— Хм-м-м… — проворчал Вернер. — И ты вдруг взял и запомнил ее фамилию?
Мне показалось, что в его вопросе сквозит недоверие. Что ж, поэтому он и был полицейским.
— Просто она меня заинтересовала, — ответил я. — Будучи писателем, пытаешься запоминать интересные фамилии.
На самом деле имелась совсем другая причина, по которой я запомнил фамилию Моны. Я действительно однажды раздавал автографы в книжном магазинчике на главной улице Гиллелайе и познакомился с девушкой. Однако одной встречей наше знакомство не ограничилось.
Нельзя исключать, что, если не считать цвета волос, на создание образа Кит Хансен в романе меня и вправду вдохновила именно Мона. Волосы у Моны Вайс, как и говорил Вернер, были черными и коротко стриженными, однако в остальном она была чрезвычайно женственна. Узкое точеное лицо, лучистые голубые глаза, изящный, слегка заостренный носик и маленький рот с пухлыми, слегка надутыми губками, при виде которых казалось, что она постоянно шлет кому-то воздушные поцелуи. Она была весьма высокого роста — где-то метр восемьдесят пять или около того, — довольно худощавой, но при этом отнюдь не костлявой. Когда однажды я назвал ее Клеопатрой, девушка кокетливо закатила глаза и заявила, что ей не в первый раз приходится слышать подобное сравнение. Помнится, меня это слегка покоробило, однако — что поделать? — она и вправду напоминала древнюю царицу.
Изменив график одного из своих рабочих дней, я выделил в нем два часа на то, чтобы посидеть в книжном магазине и раздать желающим автографы. В результате это вылилось в написание четырех посвящений, одно из которых — Моне — происходило в укромном уголке за запертыми дверями. Магазинчик был небольшой, мне отгородили специальное место за стеллажом с моими книгами. Здесь же установили дополнительный кассовый аппарат для тех фанатов, которые, как ожидалось, прибегут сюда скупать подписанные автором творения. За аппаратом сидела Мона, так что у нас с ней вполне хватило времени на то, чтобы поговорить и пофлиртовать за те два часа, что я провел в тщетном ожидании поклонников. В какой-то момент она предложила выпить еще немножко кофейку, чтобы не уснуть со скуки, и, к моему восторгу, принесенная чашка благоухала не столько кофе, сколько виски. Продолжая подливать себе «кофе», мы становились все более и более разговорчивыми, кое-кто из продавцов даже стал на нас коситься.
Затем мы с ней перебрались в «Канальное» — или «Анальное», как его называют местные жители, — кафе, где продолжили пить виски. Именно там я и назвал ее Клеопатрой, а она поведала мне, что ненавидит мои книги. Вероятно, после этого заявления я выглядел огорошенным. Мона поторопилась заметить, что сам
