меня, – ничего не могу с собой поделать. О каждом, кого я вижу, готов сочинить какую угодно байку. Видимо, поэтому я так рвусь стать писателем. Лили покачала головой.
– Мне бы очень не хотелось вас разочаровывать, но я всего лишь… – она подыскивала подходящую для себя характеристику, – сидящая у разбитого корыта…
– Ничего, – заверил ее Энди Мендоза. – Как-нибудь попытаемся его склеить.
– Куда мы спешим?
Энди широкими шагами шел по широкому бульвару рядом с океаном и Лили едва поспевала за ним. Холодные декабрьские волны, пенясь, накатывались на пляж, освещенный низким зимним солнцем.
– Извини, не понял, что иду слишком быстро.
– Я не это имела в виду. – Восточный ветер пронизывал все вокруг.
Лили запрятала стынущие руки поглубже в карманы нейлоновой парки.
– Я имею в виду, куда мы так спешим в наших отношениях. Ты ведь постоянно хочешь видеть меня, звонишь мне каждый день, приходишь, таскаешь меня повсюду за собой. В чем дело?
Он повернулся к ней, защищаясь от ветра, и шел теперь задом.
– Черт возьми, да где же находится тот маленький городок, в котором ты выросла? На Луне? Ты что действительно не понимаешь почему?
– Не понимаю. Потому и спрашиваю.
– У тебя что, никогда ни одного мальчишки не было?
– Конечно, были. И не один, а много.
– Врунья ты. – Он снова повернулся лицом к ветру, и они продолжали идти дальше.
В среду утром он позвонил ей.
– Давай проедемся немного. Я хочу на один день избавиться от Лондона.
Уже в половине восьмого они катили по какой-то дороге. Энди был немногословен, будто занят какими- то мыслями, а Лили с интересом наблюдала быстро сменявшиеся пейзажи за окном. Машиной Энди был не «Ягуар», как ожидала Лили, а «Моррис Оксфорд», английская разновидность «Шевроле» ее матери, но Энди вел его так, будто это была спортивная машина: очень умело, уверенно и очень быстро.
Часа через два они свернули с дороги у стрелки с надписью «БРАЙТОН».
– Это место летнего отдыха. Сейчас там очень мало народу. Будем с тобой пионерами в городе призраков.
Энди припарковал машину поодаль железнодорожного вокзала.
– Давай немного пройдемся. Брайтон – весьма викторианское место. В смысле архитектуры. Ведь ты же любишь архитектуру.
Она любила архитектуру. И Брайтон ей очень понравился. Они медленно шли по его широким проспектам и узким старым улочкам, пока не оказались на берегу океана, где она и задала свой вопрос о том, куда они так несутся и где он обозвал ее лгуньей, когда она положительно ответила на его вопрос о мальчишках.
Прямо перед ними раскинулся Брайтонский пирс, это летнее развлечение, воздвигнутое во времена правления короля Эдуарда.
Длинное деревянное сооружение погрузило свои огромные пальцы опор глубоко в океан. На нем находился танцзал, крытая арками галерея и магазины, торговавшие сувенирами «На память об отдыхе на берегах моря». Сейчас все они являли собой печальное зрелище опущенных жалюзи.
– Пойдем туда, на край, – предложил Энди.
Он пошел вперед, касаясь рукой шатких деревянных перил. Ветер сдувал с его лба желтые как песок кудри, что придавало лицу еще большую худощавость.
– Я приезжал сюда в детстве несколько раз. Мы удили рыбу с пирса однажды.
– Надеюсь, тогда было здесь теплее? – пробормотала Лили.
– Тебе холодно? – казалось он был этому удивлен.
– Ах, ты все же заметил.
– Пошли, найдем местечко потеплее.
На берегу моря они не обнаружили ни одного открытого заведения. Взобравшись на крутой холм, Лили и Энди в гуще узких старых улочек обнаружили, наконец, маленькую кондитерскую, в которой подавали горячие напитки. Энди заказал кофе и тарелку пирожных со взбитыми сливками. Когда он предложил их ей, Лили покачала головой.
– Давай, давай. Тебе необходимо получить чуточку энергии и калорий, после того, как я тебя чуть не до смерти заморозил. Кроме того, твой вздернутый носик и твои роскошные волосы лишь выиграют, если чуть растолстеешь.
Она не отвечала, но он и так понял по ее лицу, каков был бы ее ответ.
– Прости. Это было бездумное высказывание. Это все равно, что мои одноклассники, которые называли меня четырехглазым.
– В очках ты выглядишь необычно. Они как бы уравновешивают твое лицо.
– Может быть. Но большую часть из моих двадцати семи лет мне пришлось ходить в четырехглазых. И к лучшему: Майкл Кэйн меня в этом убедил окончательно.
