мире, — этот пылающий во мраке факел.
«Благословенна та бессильная ярость, от которой там внизу, в долине, рыдают евреи».
Однако победу эту ни в коем случае нельзя принимать как должное. А именно это ВАКФ и сделал, уклонившись от прямых обязанностей. Надзор за Храмовой горой не ограничивается одними религиозными функциями: это место является оплотом, цитаделью, которую необходимо охранять со всей бдительностью. И позиция хранителя в ВАКФе — пост исключительный. Как и подразумевает название должности, принимая назначение, Галиб поклялся хранить этот опорный пункт ислама не только в Иерусалиме, но повсюду в Божьем мире.
Он чувствовал себя верным стражем Аллаха.
— Хвала Аллаху, что забрал своего самого благочестивого слугу из святой мечети в самую отдаленную мечеть, — пробормотал он, не отрывая немигающего взгляда от золотого купола.
О, как же калиф воспользовался божественными словами Великого Пророка и сложил великое предание, сделавшее это место третьей по значимости святыней ислама. Загадочная ссылка Корана в начале суры под названием «Бани Исраил»[87] сообщает очень мало подробностей о том месте, что, в самом деле, предназначалось для Отдаленной мечети. Но устные традиции в хадисе[88] сохранили нам интереснейшую историю о том, что это и есть то самое место. Предположительно здесь когда-то стоял великий иудейский храм. Какими же мудрыми были калифы, что в седьмом веке завоевали Иерусалим и вернули городу его истинное имя Аль- Кудс. И как только иудейский царь Давид заявил о своих правах на это место, в ответ калифы сделали то же самое. И с тех пор самое священное место для евреев трансформировалось в исламскую Харам Эш-Шариф — Благородную Святыню.
— Ассалам алейкум, — раздался у него из-за плеча мягкий голос.
Развернувшись в кресле, Галиб пристально взглянул на молодого человека, замершего на пороге: среднего роста худощавого палестинца. Из-за бледной кожи, зеленых глаз и мягких черт лица его частенько ошибочно принимали за израильтянина, а порой — за сефарда. Именно по этой причине Галиб вызвал его сюда. Он знал юношу только по имени: Али, в переводе с арабского «хранимый Господом».
Как его просили, Али сбрил бороду и неузнаваемо преобразился.
— Ва алейкум ассалам, — ответил Галиб, подзывая юношу взмахом руки. — Входи, есть разговор.
Али сел в кресло для посетителей, выпрямился и опустил глаза на ладони в знак почтения.
— Можешь смотреть на меня, Али, — разрешил Галиб.
Зеленые глаза поднялись, сверкнув знакомым огнем. Хранитель сразу приступил к делу.
— Мне сообщили, что ты выразил готовность отдать свою жизнь за Аллаха… за свой народ. Ты желаешь стать мучеником?
— Да, — ответил Али просто, без эмоций.
— Скажи мне: почему ты веришь, что достоин совершить такую жертву?
Ответ Галиб уже знал. Он слышал его много раз прежде от несчетного количества молодых мусульман — преимущественно мужчин, но порой и женщин, — наводнивших правые исламские медресе по всему Среднему Востоку и Европе и попавших в объятия экстремистских толкователей исламской устной традиции. Всех их связывала одна нить: их жизни были лишены надежды, возможности и достоинства.
Как и многие другие, Али и его семья потеряли свой дом и землю в израильских поселениях, спонсировавшихся американскими христианскими евангелистами и ревностными евреями. Его старшего брата застрелили за бросание камней во время второй интифады.[89] На глазах подрастающего Али происходили частые налеты израильтян, он был свидетелем устрашающих последствий ракетных обстрелов. Его семью держали за восьмиметровой бетонной стеной с колючей проволокой, неуклонно растущим израильским защитным барьером. Они ютились в лагере и, чтобы выжить, надеялись только на подаяния, или закят,[90] от Хамаса. Ко всему прочему, израильтяне запрещали им въезжать в Иерусалим, чтобы помолиться в великих мечетях.
Без дома. Без свободы. Без земли. Без будущего. Идеальный мученик.
«Самое страшное — когда любой может отобрать у человека его достоинство», — подумал Галиб.
— Я отдаю всего себя Аллаху: и тело, и душу, — с предельной уверенностью ответил Али. — Теперь я всецело принадлежу Ему. И во славу Его я должен бороться против того, что творят с моим народом. Бороться за Палестину. За то, что по праву принадлежит нам.
Галиб улыбнулся. Этого юношу питает вовсе не мечта о бессчетных девственницах в райских кущах. В точности как Всемилостивый Бог сотворил Адама из глины, так и душу Али слепило учение. Но как бы ни грезилось Талибу обвязать тело шахида шрапнельными бомбами и отправить его в ночной клуб на Бен- Иехуда-стрит, сейчас он нужен был для более серьезного дела.
— Ты будешь щедро вознагражден, когда настанет Судный день, Али, — пообещал ему Галиб. — А сейчас я хотел бы попросить тебя сделать нечто крайне важное.
— Все, что ни попросите.
Потянувшись под стол, Галиб вытащил аккуратно свернутый голубой комбинезон и положил его перед Али. Вышитая на нагрудном кармане эмблема — вписанная в круг менора — заметно смутила белолицего Али, так же как и бедж с именем и пропуск через систему безопасности, который положил сверху Галиб.
40
Объект появился намного раньше, чем он рассчитывал, — черная тень, спускающаяся сверху и следующая плавному повороту лестницы, легкие шаги, которым вторил эхом мрамор грота. Укутанный в засаде глубокими тенями некрополя, Донован высунулся из-за гробницы — и ждал.
В тусклом свете масляных лампад, развешанных по периметру собора, лицо различить было трудно. Но Донован почти не сомневался в том, что знает злоумышленника. И с облегчением увидел, что изменник пришел один. В левой руке он нес объемистую сумку, слишком большую для того, что приготовился украсть.
Отец Мартин опустился на колени перед сводчатой нишей. В ней за стеклянной дверью тускло мерцал золотой ларец. Он посмотрел в глаза мозаичному Иисусу на стене за оссуарием и перекрестился.
Дрожащей рукой он вставил ключ в замок на дверной раме, отомкнул его и медленно потянул на себя дверь.
— Какова же все-таки судьба костей, которые вы обнаружили в оссуарии? — спросил Донована за ланчем Мартин.
И хоть у Донована распространяться об этом желания не было, он все же ответил:
— Как только я вышел из кабинета Сантелли, я сразу же отнес их в очень надежное место.
Именно в этот момент Мартину припомнился тот вечер, когда умер Сантелли: он нашел Донована здесь, в базилике, в нерабочее время, тайком поднимавшегося из этой самой раки. Донован сказал тогда, что приходил помолиться. Но Мартин помнил, что в руке у Патрика была пустая сумка. Никоим образом не удалось бы ему спрятать кости в каком-либо из папских саркофагов или гробницах, поскольку все они были надежно запечатаны. Навеки. Для этого понадобился бы инструмент. И помощник. Но в тот вечер у Донована не было ни того, ни другого. Значит, вывод напрашивается только один.
Горящими глазами Мартин тщательно осмотрел золотой оссуарий.
Перед его мысленным взором предстала фотография семьи сестры, и прозвучал голос: «Кровь любимых проложит кратчайший путь к истине». А сейчас, с божьей милостью, он может позабыть об угрозе — надо всего лишь отдать Орландо то, что он велит. Он не просил ввязывать его в эту грязь. Это не его война. А за все произошедшее спрашивать надо с Донована и этой американки-генетика.
— Найдите кости и приготовьте к отправке, мы их заберем, — приказал ему по телефону сегодня утром Орландо. — Также позаботьтесь о том, как нам попасть в город.
