Боже! До чего ужаснули меня ее слова! Я, не колеблясь, поверил ей, но, страшась за судьбу бедной Бенедикты, только пролепетал:
— Как я могу ее спасти?
— Поспеши и предупреди ее, монах, — ответила та. — Она тебя послушает.
— Но они доберутся до нее раньше меня.
— Они пьяные и пойдут небыстро. К тому же я знаю кратчайшую тропинку, которая выводит прямо к хижине палача.
— Тогда скорее покажи мне ее! — воскликнул я.
Она скользнула прочь, сделав мне знак следовать за ней. Скоро мы очутились в лесных зарослях, где было так темно, что я с трудом различал впереди женскую фигуру. Смуглянка шагала так быстро и уверенно, словно при свете дня. Где-то выше по склону между стволами мелькали факелы — парни шли кружной дорогой. Я слышал их гогот, и сердце мое сжималось от страха за бедное дитя. Когда мы в молчании отошли уже довольно далеко, оставив парней позади, моя проводница принялась что-то бормотать себе под нос. Сначала я не разбирал, что она говорит, но очень скоро уже отчетливо слышал каждое ее страстно выговоренное слово:
— Он ее не получит! Дьявол забери палачово отродье! Ее все презирают и плюют при виде нее. На него это похоже — не обращать внимания на мнения и слова других людей. Что все ненавидят, он любит. Личико-то у нее хорошенькое. Ну, я ей так его разукрашу! Кровью распишу! Да будь она дочкой хоть самого дьявола, он все равно не успокоится, пока не овладеет ею. Только ничего у него не выйдет!
Она вскинула руки над головой и дико расхохоталась. Я содрогнулся. И подумал о темных силах, которые таятся в человеческом сердце. Слава Богу, что мне самому они ведомы не больше, чем какому- нибудь младенцу.
Наконец мы добрались до горы Гальгенберг, на которой стоит хижина палача, вскарабкались вверх по склону и очутились прямо у порога.
— Вот здесь она живет, — сказала смуглая девушка, указывая на хижину, в окнах которой мерцал желтый свет свечи. — Ступай, предупреди ее. Палач хворает и не сможет защитить свою дочь, даже если бы осмелился. Ты лучше уведи ее отсюда в Альпфельд на горе Гелль, там у моего отца есть домик. Им не придет в голову там ее искать.
С этими словами она меня оставила и скрылась во тьме.
13
Я заглянул в окно хижины и увидел старого палача, сидящего в кресле, и его дочь, которая стояла рядом, положив ладонь ему на плечо. Мне слышно было, как он кашляет и стонет, и она, видно, старалась утешить его в страдании. Целый мир любви и сочувствия жил в ее лице, и оно было еще прекраснее, чем когда-либо прежде.
Не укрылись от моего взгляда и чистота и порядок в горнице. На убогой лачуге словно покоилось благословение Божие. И этих безвинных людей все сторонятся как проклятых и ненавидят пуще смертного греха! Меня особенно порадовал образ Святой Девы на стене насупротив окошка. Рамку украшали полевые цветы, к покрову Матери Божией были приколоты эдельвейсы.
Я постучался у двери, говоря при этом:
— Не бойтесь, это я, брат Амброзий.
Мне показалось, что при звуках моего голоса и моего имени лицо Бенедикты осветила внезапная радость, но, возможно, это было всего лишь удивление — да уберегут меня Святые Отцы от греха гордыни. Бенедикта подошла к порогу и открыла дверь.
— Бенедикта, — проговорил я, впопыхах ответив на ее приветствие, — сюда идут парни, пьяные и буйные, они хотят увести тебя на танцы. С ними Рохус, он сказал, что заставит тебя плясать в паре с ним. Я поспешил сюда, опередив их, чтобы помочь тебе спастись бегством.
При имени Рохуса щеки ее залил алый румянец, и все ее личико вспыхнуло. Увы, я убедился в правоте моей ревнивой проводницы: действительно, ни одна девушка не в силах противостоять такому красавцу, даже это набожное и невинное дитя. Отец ее, уразумев, о чем я говорю, встал с кресла и раскинул немощные руки, словно бы ограждая ее от зла, но я знал, что как ни тверд его дух, телом он бессилен. Я сказал ему:
— Позволь мне увести ее; парни, которые идут сюда, пьяны и способны на все. Твое противодействие только раззадорит их, и они могут причинить вред вам обоим. Вон, вон, взгляните! Уже мелькают их факелы. И слышен их громкий гогот! Поторопись же, Бенедикта, скорее! Скорее!
Бенедикта бросилась к плачущему старику отцу и нежно обняла его. А затем, покрыв поцелуями мне руки, выбежала вон и скрылась в ночи, приведя меня в глубокое недоумение. Несколько минут я еще стоял на пороге, ожидая, что она вернется, но потом возвратился в хижину, решившись защищать ее отца от разбушевавшейся толпы, которая, как я полагал, непременно вздумает сорвать на нем досаду.
Но они так и не появились. Я ждал, прислушивался — напрасно. Вдруг взрыв радостных возгласов. Я задрожал и прочел молитву Святому нашему Патрону. Однако гомон понемногу смолк в отдалении, и я понял, что они повернули назад под гору на поляну, где полыхают костры. Мы со стариком обменялись словами о чуде, заставившем их переменить намерение, и возблагодарили Господа. Я пошел обратно той же дорогой, что шел сюда. Вот и поляна. Шум оттуда доносился еще оглушительнее и бешенее прежнего, за стволами деревьев светились новые высокие костры, мелькали тени пляшущих парней и нескольких девушек, растрепанных, с непокрытыми головами — волосы развеваются по плечам, одежда в беспорядке, движения неистовы. Они кружили в хороводах, виясь между костров, то чернея, то алея — в зависимости от того, как падал свет, ни дать ни взять демоны в преисподней, празднующие какую-нибудь нечестивую годовщину или новую муку для обреченных. И среди них, о Спаситель! в круге света, в самом центре, куда не заступали остальные, упоенно и самозабвенно плясали рука об руку Рохус и Бенедикта!
14
Святая Матерь Божья! Может ли что-нибудь быть плачевнее падения ангела? Я увидел — и понял, что, оставив отца и меня, Бенедикта по своей воле устремилась навстречу той самой судьбе, от которой я изо всех сил пытался ее спасти!
— Слюбилась с Рохусом, проклятая девка, — раздалось у меня над ухом. Я обернулся и увидел рослую смуглянку, которая послужила мне проводницей. Лицо ее искажала гримаса ненависти. — Зачем только я своими руками ее не убила! А ты, как же ты допустил ее сыграть с нами обоими такую штуку, глупый ты монах?
Я оттолкнул ее и, забыв себя, побежал к пляшущей паре. Но что я мог сделать? Не успел я приблизиться, как пьяные весельчаки, словно назло мне, но в действительности просто не замечая моего присутствия, обступили их кольцом и стали одобрительно гикать и в такт хлопать в ладоши.
А те плясали, и нельзя было отвести от них глаз. Он, высокий, стройный и гибкий, был подобен языческому богу греков; а Бенедикта походила на маленькую фею. Ее тонкая летучая извивающаяся фигурка металась среди дымов по поляне, словно укрытая кисейным золотисто-багровым покрывалом. Глаза стыдливо опущены, движенья быстры, но легки и грациозны, а щеки горят румянцем. Кажется, все ее существо вовлечено в пляску. Бедное, милое, заблудшее дитя! Я готов был заплакать, глядя на нее. Но надо ли судить ее так строго? Жизнь ее бедна и безрадостна, удивительно ли, что она с таким упоением отдается танцу? Небеса да благословят ее! А вот Рохус — это другое дело, прости его Господь.
Я наблюдал за происходящим и размышлял над тем, как велит мне долг поступить, а ревнивая девица — ее звали Амула — стояла рядом, шипела от злости и изрыгала святотатственные проклятия. Когда зрители хлопали в ладоши, одобряя пляску Бенедикты, она норовила прорваться к пляшущим, чтобы задушить ее своими руками, я с трудом удерживал ее, а сам выступил вперед и позвал:
