— Гляди-кось! А у тебя сына Степана нет? Тимофей обмер, хотел сказать: «Нет», да мелькнула мысль: «Бесполезно. Раз себя назвал, то отречься от сына — подать повод думать, что вместе отряд выслеживал».
— Есть. У немцев в застенке… Муку за народную долю принимает.
— Гляди-кось! — Почесав за ухом, парень с заячьей губой сказал второму: — Дай, Витька, пусть хлебнет.
— Закусить, миляга, снежком придется, — засмеялся Витька, вытаскивая из кармана бутылку.
— Ничего. — Тимофей отпил несколько глотков и вернул бутылку. — Хорошо, что повстречались, а то одному в лесу — тоска.
Парень с заячьей губой усмехнулся.
— Здесь людей много.
— Каких?
— Разных. Например, зиминцы.
— А вы?
— Мы-то… — Парень замялся.
— Мы — «смотря по обстоятельству», как наш командир говорит, — подхватил Витька. — Компания — смажь подметки, по паспорту — дри-та-та.
— Вроде и так, — подтвердил парень с заячьей губой. А Витька, осмелев, хлопнул Тимофея по плечу.
— Живем, миляга, малиной. И немцы знают, а ягодки не рвут. Лесным социализмом живем: «Гоп со смыком — это буду я!..» Стало быть, отец Степана?
— Да, — тверже ответил Тимофей. А изумление росло: «Что все это значит?»
По лицу парня с заячьей губой расплылась пьяная улыбка.
— В таком разе — Христос воскрес!
Он облапил Тимофея, слюняво поцеловал и совсем расчувствовался.
— Витька! Пусть еще пьет… Кровяк!.. Мы, папаша, специалисты первой марки: хошь — по мокрому делу, хошь — по сухому, и тебя обучим.
Он сунул бутылку Тимофею.
— Пей! Н-ничего, слышь, не п-пожалею. Пей, говорю, дерьма этого у нас много!
Тимофей выпил. Парень с заячьей губой поболтал остатки, запрокинул голову и присосался к горлышку. Пока он пил, из темноты вышел еще один человек в красноармейской шинели. Тимофей попятился: перед ним стоял Степка. «Как же звать-то теперь его, чорта?» — мелькнуло в голове, а сын, словно прочитав его мысль, усмехнулся и подсказал:
— Степан Тимофеевич, тятя.
— Степан Тимофеевич, — машинально повторил Тимофей. — Кто же ты здесь? — он покосился на Витьку. — Блатной, что ли?
Переминаясь на кривых ногах, Степка засмеялся:
— Командир особого отряда, тятя.
— Так… — ошеломленно произнес Тимофей и больше не знал, что говорить. В лицо от Степки пахнуло сильным водочным перегаром. — Где водку-то берете?
— С деревьев капает, — сказал Витька.
Степка подошел к отцу так близко, что они — сын стоял на кочке — почти уперлись глазами друг в друга.
«Мои глаза у него», — удивленно отметил Тимофей.
«Все такие же глазищи, волчьи, — подумал Степка. — А может, кокнуть его сейчас — и все… Хозяйство целехоньким ко мне переплывет, без споров».
Кто-то вдали крикнул, раздался резкий свист, и не успел Тимофей оглянуться, как остался один. Вокруг был настороженный лес, под ногами — белая земля, над головой — черное небо, продолжавшее сыпать хлопья снега.
Да правда ли все это было — бандиты, водка, Степка в красноармейской шинели? Может, померещилось? Перед деревьями стоял на коленях! А водка?
«С деревьев капает», — вспомнились слова Витьки.
Тимофей повел взглядом — ветки сосен качались, и с них, точно капая, падал снег. «Господи! Уж не с ума ли схожу?»
— Глаза его расширились, и все тело сковало холодом, как до встречи с бандитами. А душу вновь охватило предчувствие: «Убьют! не завтра — так послезавтра, через неделю».
В той стороне, куда убежали бандиты и Степка, слышался женский крик о помощи. Грохнул выстрел, второй, третий. Крик оборвался. Тимофей стоял ни жив ни мертв. Выстрелы в его сознании отозвались так, будто это по нему стреляли. Он снял полушубок, накинул его на голову и побежал с единственной мыслью — поскорее выбраться из леса.
На большаке перевел дух, оглянулся вокруг, и волосы зашевелились сильнее: дороги почти не видно было за полосами падающего снега, а по обе ее стороны черными стенами стояли сосны и злорадно шумели: «Вот он! Вот он!» Там, в лесу, хоть за деревом можно было притаиться, а здесь он на открытом месте, и за каждым из этих деревьев мог стоять кто-нибудь из «тех». Тусклый свет упал ему под ноги. Тимофей взглянул на небо: оно было сплошь черным, и в этой черноте сквозь снегопад светила луна.
Тимофею подумалось: может быть, это сам бог захотел взглянуть на него, Тимофея Стребулаева, продавшегося немцам? Нестерпимо душно стало. «За что! За какие грехи? Господи! Я же только жизню старую вернуть хочу!..»
Черный, мокрый, с запрокинутой головой, он самому себе казался сейчас похожим на загнанного волка.
«Глаз» в небе становился все меньше и меньше и, наконец, исчез совсем. Стало еще темнее.
Тимофей хотел пойти — ноги не двигались. «А что, ежели покаяться перед ними?» — мелькнула у него мысль. Это было похоже на выход и осуществиться могло несложно. Шепнет старухе Кулагиной, чтобы передала дочери: у Тимофея Стребулаева к отряду дело большой важности. Устроят встречу с Зиминым или Волгиной, и он скажет: так, мол, и так, получил от немца такое-то предложение и для виду дал согласие, чтобы себя спасти и партизанам быть полезным… на случай, ежели немцы настоящих предателей будут подсылать. Да вот народ не понял, и на каждом шагу его, Тимофея, смерть ждет, как какого-нибудь поганого немецкого пса… Что, мол, присоветуете — оставаться на таком положении или сбежать? Только, ежели остаться, пусть подпольщики ваши скажут на мосту: не пес он. Пусть не доверяют — стерпит, но чтобы угрожать перестали. Поверят, конечно, Зимин и Волгина сделают так, а он будет умнее: чтобы предать кого раньше, чем в России утихомирится все, — ни боже мой! А немцев в это время тоже за нос можно водить: нет, мол, ничего о партизанах не говорят — не знаю, стало быть… Юля так между немцами и партизанами, глядишь — и проживет, дождется своего часа.
Тимофей совсем было повеселел от этих мыслей, но в памяти резко прозвучал голос Ридлера: «Ты еще ничего не сделал, чтобы заслужить доверие. Советую поторопиться». Вспомнилась камера пыток, в которой он побывал «экскурсантом», и опять по спине пополз мороз, заставивший кожу коробиться, словно бересту под огнем.
«Нет выхода… Просчитался! Не те, так другие убьют! А, чорт!»
Он стиснул кулаки и зашагал. С левой стороны большака донеслись голоса и скрип колес. Тимофей кинулся направо, свалился в какую-то яму и затаился в ней, боясь вздохнуть.
На большак выехали четыре пустые телеги. Передней лошадью правил Васька.
Михеич, обе залесские женщины и парнишка в нагольном полушубке, окруженные партизанами, шли позади телег.
Осмотревшись, Михеич глубоко вздохнул:
— Теперь… попрощаемся, детки.
В густой метелице зашумели взволнованные голоса, послышались звуки поцелуев.
Обнявшись с Катей, Михеич долго вглядывался в ее лицо. Губы его шевельнулись, видимо он хотел что-то спросить, но, раздумав, отвел глаза в сторону.
— Ишь, сколько снегу-то… И за какие-то два-три часа. Зима!
