Самое страшное в мошкаре, думал Кардинал, — это ее поистине дьявольское свойство: беззвучие. Мошка не жужжит, как пчела, не гудит, как овод, не издает даже тоненького комариного писка; никак не предупреждает о своем прилете, почему и невозможно ее вовремя хлопнуть. Кардинал почувствовал укус в лодыжку — боль такую острую, словно в тебя вонзили раскаленную иголку, — и наклонился, чтобы заправить брючины в носки. Единственное, за что следует быть благодарным мошкаре, — она не кусает сквозь материю. Пока он стоял наклонившись, еще одна тварь вцепилась ему в шею, резанув ее, словно ножом. Он прихлопнул ее, и на ладони остался кровавый след.
Через десять минут, пыхтя, отдуваясь и давая себе в который раз обещание уделять больше времени занятиям в спортивном зале Управления, Кардинал добрался до россыпи камней на вершине. К югу тускло поблескивала гладь озера Ниписсинг, очертаниями своими напоминавшая грубо вырезанную из дерева палитру художника, а в западной стороне теперь вырисовывался Бофорт-Хилл. Старая пожарная каланча высилась почти у самой вершины; от водонапорной станции к ней вела извилистая и узкая грунтовая дорога. Отсюда и делал снимок доктор Пейли.
Возможно, и Рыжик стояла на этом месте. Кардинал глядел по сторонам, махая руками так рьяно, словно дирижировал оркестром. Всюду были следы человеческого присутствия — ржавая банка из-под «Спрайта», обертка леденцовой упаковки, пепелище костра. По всей видимости, студенты часто располагались здесь, только, конечно, уж не в сезон мошкары.
Спрыгнув с камней на вершине холма, он быстро, как только мог, продрался сквозь заросли, заворачивая к западу; дороги здесь проложено не было, но скалистые уступы образовывали естественный проход, по обеим сторонам которого был непролазный кустарник. Он все шел и шел, не очень понимая, чего, собственно, ищет. Лодыжки и шею свербило от укусов.
Никто в здравом уме не стал бы здесь бродить. Как могло занести сюда такую девушку, как Рыжик? Правда, если она приезжая с севера, то могла ничего не знать о мошкаре.
Кардинал продолжал свой путь между зарослями, одолеваемый теперь целым полчищем мошек, метивших в его уши. Наконец он выбрался на тропу, шедшую по берегу Нишинейб-Крик. Зима эта выдалась снежная, с метелями даже в марте и снегопадами чуть ли не до конца апреля, и ручей, который обычным летом можно было преодолеть чуть ли не в один прыжок, теперь скопил по берегам целые горы мусора.
Кардинал торопливо шел по тропинке к озеру, которое, как он знал, должно было открыться за следующим кряжем. «Остров» (а строго говоря, лишь нагромождение камней), возле которого они договорились с Делорм встретиться, был неподалеку. Послышался негромкий шипящий звук, который все нарастал, пока не стал похож на треск радиопомех. Водопад. Он и позабыл совсем о Нишинейбских водопадах. Кардинал остановился.
Обычно Нишинейб-Крик был слишком хил, чтобы образовывать водопады. Озерцо питалось течением воды не более напористым, чем в водостоке, и, разливаясь не сильно, напоминало корыто, наполняемое дождевой водой. Но теперь обильные снега, стаяв, превратили его в настоящий поток, несший бурные воды по камням, чтобы затем, рухнув с высоты зеркальной стеной, образовать за нею нечто вроде впадины или пещеры. Кутаясь в воротник, Кардинал вгляделся.
Не могли ли помехи видео напомнить Рыжику это шипение падающей воды? Вода пенилась возле самых ног Кардинала, а дальше она была черна, как оникс. Мошка внедрялась ему в череп, и он прихлопнул ее с такой силой, что заныло ухо. Ему хотелось поскорее добраться до места, встретиться с Делорм, а там умчаться от этих крошечных вампиров, но его останавливало смутное подозрение, что Рыжик бродила в этом месте, возможно, ища что-то. Или очутившись здесь помимо своей воли.
Когда несколько лет назад ему довелось здесь гулять, Кардинал перешел через ручей, ступая по камням, но сейчас камни были скрыты пеной. К счастью, недавно здесь потрудились бобры и через стремнину был переброшен ствол березы. Кардинал ступил на этот ствол, но дерево крошилось. Немножко выше оно казалось прочнее. Нащупав надежную опору, он перебрался через ручей. Мошка кусала его в шею, и, отмахиваясь, он чуть не потерял равновесие. Едва очутившись на твердой земле, он принялся отгонять от себя мошкару — бил себя по шее, по лицу, по макушке. Досаду усугубляло сознание, что движения его нелепы и смешны, хотя видеть их никто не мог. Потом он вскарабкался на гряду валунов и озерный откос. За скальным выступом в нос ему ударил назойливый запах гнилого мяса.
Кардинал прыгнул в расщелину между скалой и водопадом, потом вновь остановился и прислушался. Мошкара оставила его, отступив в облако водяной пыли. Но внимание Кардинала привлекло теперь нечто другое. Каменная стена за его спиной была испещрена не обычным граффити, а столбцами каких-то знаков. Они были похожи на давние, хотя Кардинал и знал, что два года назад их здесь и не было.
Знаки состояли из стрел в три или четыре дюйма длиной; стрелы пересекались, сливались в причудливые узоры. Иные были собраны в пучки, из которых выглядывала стрела подлиннее, служа как бы указателем. По краям шли рисунки — луна в различных стадиях: полная, половина, три четверти и нарождающийся месяц, и повсюду начертанные цветными мелками цифры.
Оторвавшись от каменной стены, Кардинал обогнул гранитный уступ. Там, где он очутился, запах был просто тошнотворным. Он прикрыл нос и рот полой вытянутой из штанов рубашки.
То, что лежало в пещере, было некогда человеком, но ничего человеческого в этой груде теперь не осталось. Мужской труп был голый, с мускулистыми руками и ногами. Уцелело от него, правда, совсем немного — побелевшая куча мяса в темном холодном мраке пещеры. Какой бы жизнью ни жил некогда этот человек, конец его был ужасен. Кисти рук и стопы отсутствовали, не было и головы. Месиво ран кишело червями, отчего казалось, что тело шевелится.
Послышался шорох, и Кардинал резко обернулся.
Из-за гранитного выступа на труп глядела Делорм.
— Не знаю, как ты, — сказала она, — но я не думаю, что сделала это мошкара.
8
Кевин Тейт поднял мухобойку и на цыпочках подкрался к окну. Мушка, которая только что грызла его щиколотку, сейчас билась о стекло. Мухобойка опустилась, и мушка получила по заслугам. Действуя мухобойкой как лопаткой, он соскреб со стекла трупик и понес его к двери, приоткрыв дверь лишь на время, которое требуется, чтобы выбросить мушку, не впустив под кров Кевина Тейта, к его, так сказать, столу, ее товарок.
Стирая со стекла пятнышко клинексом, он увидел, как к лагерю подкатил черный БМВ Рыжего Медведя. Надо отдать должное, умеет пожить этот Рыжий Медведь. Одетый с головы до пят во все белое, Медведь представлял собой внушительное зрелище: шесть футов росту, черные волосы до плеч и черный внедорожник в качестве фона. Он вылез из машины, а вслед за ним выпорхнули две хорошенькие птички, блондинка и брюнетка, чьи статные фигуры говорили о часах упорных занятий фитнесом.
Втроем они пересекли бывшую бейсбольную площадку, направляясь к хижине Медведя, без сомнения, лучшей в этом ветшающем кемпинге и единственной многокомнатной. Кевин глядел на это из окна: высокий индеец, одетый в белое, что тебе Элвис Пресли в его последние годы, шел, обнимая за плечи обеих девушек. Бус и браслетов на нем было такое количество, что при каждом его шаге они позвякивали, но вульгарным это не казалось благодаря красоте индейца и исходившему от него ощущению мощи.
Кевин Тейт был не из тех, кто особенно ценит в людях мощь или харизму, возможно, потому, что сам он ими не обладал. Хотя в привлекательности своей он не сомневался — ведь женщины питают слабость к нищим поэтам, а эротизм непреходящей меланхолии давно и всем известен.
Кевин плюхнулся на кровать и раскрыл свою записную книжку. Вытащил черную авторучку, подаренную ему Терри на его двадцать первый день рождения. Он собирался набросать стихотворение о бедности и жажде, но авторучка замерла, так и оставшись неподвижной.
Он пролистал записную книжку, проглядывая записи, сделанные в последние месяцы, — размышления, наблюдения, стихотворные строки.
