готовая всего минуту назад отважно поскакать ему навстречу, сейчас осторожно направилась в его сторону. В жутком безмолвии лейтенант услышал случайный щелчок какого-то механизма, шелест шагов, фырканье лошадей. Они нетерпеливо били копытами и толкались.
Данбер открыл глаза для того, чтобы увидеть, как весь лагерь собрался у входа в деревню. Воины и юноши впереди, а за ними женщины и дети. Это был яркий образец диких людей, одетых в цветную одежду из кожи, совершенно особой расы. Они не дыша наблюдали за ним с расстояния меньше, чем сотня ярдов.
Руки лейтенанта устали от тяжелой ноши. Когда он попытался изменить позу, возник гул, но тут же затих в толпе. И никто из индейцев не сдвинулся с места, чтобы приветствовать его.
Группа старейшин — по-видимому, очень важных персон — собралась для совещания, а их люди продолжали стоять на своих местах, перешептываясь между собой. Гортанные звуки их голосов были настолько чужды ушам лейтенанта, что он с трудом мог бы назвать это разговором.
Во время этого затишья, Данбер чуть ослабил свое внимание и пробежал глазами по толпе. Неожиданно, взглянув на группу из десяти мужчин, сидящих верхом на пони, он заметил знакомые лица. Один из них был тем самым воином, который лаял на него так свирепо в день рейда в Форд Сэдрик. Ветер В Волосах так внимательно уставился на лейтенанта, что тот едва не повернулся посмотреть, нет ли кого- нибудь за его спиной.
Руки лейтенанта так устали, что он не был уверен, сможет ли двигать ими, но, так как взгляд воина был все еще прикован к нему, Данберу, он поднял женщину чуть выше, как будто говоря: «Вот… пожалуйста, возьми ее».
Удивленный этим движением, этим неожиданным жестом, воин заколебался. Его глаза пробежались по толпе, внимательно выискивая в этой повисшей над всеми тишине, был ли этот безмолвный знак замечен кем-нибудь еще. Когда он повернулся к Данберу, глаза лейтенанта все еще смотрели на него, и жест все еще сохранял свое значение.
С внутренним облегчением лейтенант Данбер увидел, как Ветер В Волосах слез с мустанга и направился в его сторону по неприкрытой травой земле. Томагавк, это орудие войны, безвольно болтался в его руке. Он шел и шел, и если страх и охватил воина, то он был хорошо спрятан за маской невозмутимости. Его лицо не выражало ничего. Казалось, он был настроен раздавать наказания.
Все присутствовавшие при этой сцене замерли. Расстояние между неподвижным Данбером и быстро шагающим воином стремительно сокращалось. Было слишком поздно останавливать то, что должно было произойти. Каждый просто стоял и смотрел.
При взгляде на выражение лица индейца, приближавшегося к нему, Данбер не мог не почувствовать страха. Тем не менее, он стоял не мигая. Ни страдания от тяжести ноши, ни боязни надвигающейся опасности его лицо не выражало.
Когда Ветер В Волосах очутился всего в нескольких футах от лейтенанта и замедлил шаг, Данбер сказал чистым, сильным голосом:
— Она ранена.
Воин устремил взгляд на лицо женщины, и тогда Данбер поднял свой груз еще чуть выше. Он отметил, что индеец узнал ее. На самом деле Ветер В Волосах был так потрясен, что ужасная мысль о том, что женщина могла быть мертва, пронеслась в его голове. Лейтенант тоже смотрел на раненую.
Пока он так стоял и смотрел на нее, женщина была вырвана из его рук. Одним сильным, уверенным движением она была вызволена из его объятий, и еще до того, как Данбер осознал это, воин уже возвращался к деревне, грубо таща Собранную В Кулак, как собаки тащат своих щенков. По дороге он что- то выкрикнул на своем языке, что вызвало всеобщие крики удивления среди дакотов. Они поспешили ему навстречу.
Лейтенант продолжал неподвижно стоять на два шага впереди своей лошади, когда вся деревня окружила Ветра В Волосах. Он почувствовал, как теряет присутствие духа. Это были люди не его расы. И он никогда не сможет узнать их по-настоящему. Они сразу же забыли о нем. И он с таким же успехом мог находиться сейчас за тысячу миль отсюда. Ему хотелось сейчас стать маленьким, таким маленьким, чтобы он смог пролезть в самую узенькую, самую темную щель.
Чего он ожидал от этих людей? Должно быть, он думал, что они подбегут и обнимут его, заговорят на его языке, пригласят поужинать, нс говоря уже о том, что поинтересуются, как его дела? Каким одиноким чувствовал он себя в этот момент! Каким жалким он был, питая надежду поближе узнать их! Любые его ожидания, относящиеся к этим диковинными соломинками, надежды, простиравшиеся так далеко — заброшены. Он не мог быть честным по отношению к себе. Он дурачил себя, думая, что представляет из себя что-то, хотя на самом деле он — ничто.
Эти ужасные мысли возникли у него в мозгах и как шторм пронеслись в бессвязном хороводе. Сейчас он стоял перед этой первобытной деревней, как истукан. Лейтенант Данбер находился под влиянием болезненного личного кризиса. Будто одним росчерком пера уничтожились его надежды и стало опустошенным его сердце. Где-то глубоко внутри повернулся выключатель и свет лейтенанта Данбера погас.
Не замечающий ничего, кроме пустоты, которую он чувствовал, несчастный лейтенант вскочил на спину Киско, взял в руки поводья и направился назад тем же путем, каким пришел сюда. Это произошло настолько незаметно, что занятые своими делами дакоты не осознали, что он уезжает, до тех пор, пока он не отъехал на некоторое расстояние.
Двое молодых индейцев отважились было поехать за ним, но были возвращены назад хладнокровным человеком из окружения Десять Медведей. Они имели достаточно мудрости для того, чтобы понять: хороший поступок имел место, белый солдат вернул назад женщину, принадлежащую их племени. Совершенно незачем возвращать белого солдата назад — это ничего не даст.
Путь назад был самым длинным и наиболее трудным в жизни лейтенанта Данбера. Несколько миль он проехал в изумлении, его мысли сбивались. Он думал о тысячах отрицательных вещей. Он противился соблазну закричать, заплакать, но один вскрик все же вырвался из горла. Жалость к себе давила на него неумолимо, волна за волной, и наконец он разразился рыданиями.
Данбер резко наклонился вперед, плечи его опустились, и слезы беззвучно закапали вниз, на шею Киско. Когда же он начал сопеть, слезы, помимо его воли, ручьем потекли из глаз, лицо нелепо сморщилось, и он начал стонать, впадая в истерику. В середине первой из этих конвульсий он отпустил поводья, и, не замечая, как он проезжает милю за милей, дал волю своим чувствам, всхлипывая жалобно и безутешно, как ребенок.
Он не заметил, как они въехали в Форт. Когда Киско остановился, лейтенант поднял голову и обнаружил, что находится прямо у дверей своей дерновой хижины. Силы оставили его, и несколько секунд единственное, на что он был способен — это сидеть на спине лошади в состоянии, близком к коматозному. Голова его была безвольно опущена вниз. Когда он снова поднял се, то увидел Два Носка, сидящего на своем излюбленном месте — на скале на другом берегу реки. Вид этого волка, так терпеливо сидящего, похожего на королевскую охотничью собаку, его морда, выражающая милое любопытство — все это добавило Данберу жалости к самому себе и рыдания снова подступило к горлу. Но он уже выплакал все свои слезы.
Он рывком соскочил с Киско, постанывая сквозь плотно сжатые зубы, и, пошатываясь, вошел в дом. Бросив уздечку на пол, Данбер упал на тюфяк, натянул одеяло на голову и свернулся в комок.
Он был настолько опустошен, что не мог уснуть. Он продолжал думать о волке, ждущем снаружи с такой терпеливостью. Нечеловеческими усилиями Данбер заставил себя встать. Он вышел наружу, в сумерки, и украдкой взглянул на противоположный берег.
Старый волк все еще сидел на том же месте, и тогда лейтенант нетвердой походкой, как лунатик, отправился в складскую хижину, где отрезал большой ломоть ветчины. Он отнес мясо на скалу и под внимательным взглядом Два Носка, наблюдавшим за Данбером, уронил его на покрытую травой землю недалеко от вершины.
Потом, с каждым шагом все больше думая о сне, он несколько раз окликнул Киско и вернулся в хижину. Как примерный солдат, лейтенант опустился на соломенный тюфяк, натянул на себя одеяло и
