мы осматривали его, выражение его лица изменилось: теперь это была гримаса величайшего изумления. Я послала Фараха за нашей машиной, потому что детей требовалось незамедлительно отвезти в больницу.
Пока мы ждали, я спросила про Каберо, спустившего курок и ставшего, таким образом, виновником кровопролития. Белкнап поведал мне о нем любопытную историю. За пару дней до трагедии Каберо купил у хозяина старые шорты и обещал заплатить за них рупию из своей получки. Услыхав выстрел и вбежав в комнату, Белкнап застал его на середине комнаты, с дымящимся дробовиком в руках. Взглянув на Белкнапа, Каберо запустил левую руку в карман шортов, которые он натянул специально по случаю праздника, извлек рупию и положил ее на стол, бросив туда же правой рукой роковое ружье.
Рассчитавшись таким образом с миром, он исчез навсегда. Тогда мы еще этого не знали, но потом оказалось, что тот величественный жест свидетельствовал о его решении сгинуть с лица земли. Это был очень неординарный поступок для африканца, так как они обычно не утруждают себя памятью о долге, тем более, если задолжают белому. Видимо, случившееся показалось бедняге Каберо Страшным судом, и он почувствовал, что должен со всеми расплатиться; не исключено также, что он захотел выручить нуждающегося друга. Возможно и третье объяснение: шок, грохот, смерть друзей поколебали его рассудок, вышибли из него главное и превратили периферийные до того соображения в первостепенные.
В то время в моем распоряжении был старенький вездеход. Я не могу сказать о нем ни одного дурного слова, так как он верно служил мне очень много лет. Однако у него редко когда работало больше двух цилиндров, фары тоже барахлили, поэтому при поездках на танцы в клуб «Muthaiga» тормозной фонарь мне заменяла керосиновая лампа, обмотанная красной косынкой. Машину требовалось толкать, чтобы она завелась; в ту ночь на это ушло особенно много времени.
Мои гости часто жаловались на негодное состояние подъездных путей к моему дому; во время той скачки наперегонки со смертью я впервые поняла, насколько они правы. Сначала я посадила за руль Фараха, но потом решила, что он намеренно сворачивает во все имеющиеся в наличии ямы и ударяется обо все колдобины, и отняла у него руль. Для этого мне пришлось остановиться у пруда и вымыть в кромешной темноте руки. Расстояние до Найроби показалось мне в тот раз огромным. Поездка отняла так много времени, что впору было бы добраться до самой Дании.
Больница для африканцев расположена на холме, перед самым въездом в Найроби. В темноте она казалась вымершей. Нам стоило больших трудов привлечь к себе внимание; в конце концов к нам вышел то ли врач, то ли толстяк-санитар в причудливом нижнем белье — индиец-католик из Гоа со странной манерой делать жест сначала одной рукой, а потом повторять его другой.
Пока мы вынимали Вамаи из машины, мне чудилось, что мальчик шевелится, но в ярко освещенной палате сразу стало ясно, что он мертв. Старый медик долго размахивал руками, повторяя:
— Он мертв.
С не меньшей силой жестикулируя при осмотре Ваниангерри, он повторял:
— Он жив.
Я никогда больше не встречалась с этим человеком, так как мне уже не доводилось появляться в больнице ночью, когда он дежурил. В те минуты меня раздражали его замашки, но потом я поняла, что это была сама Судьба, встретившая нас в белых тряпках на пороге своей обители, чтобы бесстрастно отсортировать смерть от жизни.
В больнице Ваниангерри оправился от транса, и его охватила безудержная паника: он цеплялся за меня и за любого, кто появлялся с ним рядом, и сотрясался от рыданий. Старый врач усмирил его инъекцией, посмотрел на меня сквозь очки и проговорил:
— Он жив.
Я оставила детей, мертвого и живого, на носилках, предоставив обоих их судьбе.
Белкнап, сопровождавший нас на мотоцикле — для того, в основном, чтобы подталкивать машину, если она заглохнет по пути, — решил, что о случившемся надлежит уведомить полицию. Мы поехали в город, к полицейскому участку, и стали свидетелями ночной жизни города.
Мы не застали в участке белого полицейского и решили дожидаться его в машине. Участок располагался на улице, засаженной высокими эвкалиптами — деревом пионеров новых земель; ночью длинные узкие листочки этого растения источают странный, но приятный аромат и не менее странно выглядят в свете уличных фонарей. За время нашего ожидания полицейские-африканцы приволокли в участок молодую грудастую негритянку, сопротивлявшуюся что было мочи, царапавшую им физиономии и визжавшую, как свинья под ножом; за ней последовали драчуны, снова кинувшиеся друг на друга на ступеньках участка, и только что застигнутый на месте преступления воришка, сопровождаемый толпой любителей слоняться по ночам, половина которой защищала арестованного, а другая половина — правоту полицейских; всему этому сопутствовал оглушительный гам.
Наконец, перед нами предстал молодой полицейский чин, покинувший, похоже, по такому случаю веселую вечеринку. Белкнапа ждало разочарование: сначала полицейский записывал его слова с огромным интересом и с устрашающей скоростью, но потом впал в глубокую задумчивость, стал лениво водить карандашом по бумаге, а под конец вообще бросил писать и убрал карандаш в карман. Я к тому времени успела замерзнуть и была рада, когда нас отпустили домой.
На следующее утро, еще лежа в постели, я поняла по чрезмерной тишине, что вокруг дома собралось много людей. Я знала, что это старики с фермы, которые, усевшись на камни, жуют табак, сплевывают и перешептываются. Знала я и причину их прихода: они хотели поставить меня в известность, что собирают по поводу ночного выстрела и смерти детей кияма.
Кияма — это собрание старейшин, разрешенное властями как средство решения споров, возникающих между арендаторами. Кияма устраивают по случаю преступления или несчастного случая, чтобы неделями заниматься болтовней и так ни до чего и не договориться. Я знала, что старики желают обсудить происшествие со мной, а впоследствии затащить меня на заключительный суд, чтобы услышать от меня окончательное суждение. Мне не хотелось вступать в утомительные рассуждения по поводу кровавой трагедии, поэтому я послала за лошадью, чтобы уехать от них подальше.
Выйдя из дому, я увидела, как и ожидала, собрание старейшин, усевшихся перед хижинами слуг. Соблюдая свое старческое и мужское достоинство, они делали вид, что не замечают меня, а когда поняли, что я уезжаю, было уже поздно. Они поспешно вскочили на ноги и стали размахивать руками, привлекая мое внимание. Я тоже помахала им в ответ и ускакала.
Верхом в резервацию
Мой путь лежал в резервацию маасаи. Для того, чтобы туда попасть, мне надо было пересечь реку. Через четверть часа я въехала в заповедник. Поиски брода всегда отнимали у меня время; спуск к воде был каменистым, а подъем на другой стороне — крутым; но все труды окупались сторицей.
По другую сторону простиралась на сотни миль покрытая травой чуть волнистая равнина без изгородей, канав, дорог. Человеческих поселений там тоже не было, если не считать деревень маасаи, которые по полгода пустовали, когда эти скитальцы откочевывали вместе со своим скотом на другие пастбища. Кое-где в саванне поднимались невысокие колючие деревца; повсюду тянулись глубокие высохшие русла, выстланные крупными плоскими камнями, которые приходилось преодолевать по звериным тропам. Вокруг стояла такая тишина, что я даже написала об этом стихотворение:
Сейчас, оглядываясь на свою жизнь в Африке, я чувствую, что лучше всего ее отражают слова
