барельеф. Когда я обошла машину спереди, Кинанжуи сменил позу, чтобы оставаться ко мне в профиль. Возможно, он и впрямь подражал изображению короля на монете. Шофером вождю служил один из его сыновей, и от мотора валил густой пар.
По окончании церемонии я пригласила Кинанжуи выйти из машины. Он величественным жестом подобрал полы плаща, сошел на землю и сразу переместился на две тысячи лет назад, в мир кикуйю, алчущих справедливости.
В западной стене моего дома было сделано каменное сиденье, перед которым помещался стол, вытесанный из жернова. Этот каменный жернов имел трагическую историю, так как был верхним жерновом мельницы, принадлежавшей убитым индусам. После убийства никто не смел подходить к мельнице, и она долгое время пустовала, поэтому я решила воспользоваться жерновом, чтобы сделать каменный стол, напоминающий мне о Дании. Индусы рассказывали мне, что их жернов приплыл по морю из Бомбея, так как африканские камни недостаточно твердые, чтобы служить дробилками. На камень был нанесен какой-то рисунок, соседствовавший с несколькими бурыми пятнами — по словам слуг, остатками крови индусов.
Стол из каменного жернова представлял собой в некотором роде центр фермы, ибо я восседала за ним, ведя переговоры со своими африканцами. Сидя на каменном сиденье за каменным столом, мы с Денисом Финч-Хаттоном наблюдали однажды на Новый Год месяц и планеты Венеру и Юпитер близко друг от друга; то было настолько восхитительное зрелище, что трудно было поверить в его реальность; с тех пор мне больше ни разу не доводилось его наблюдать.
Я села на этот каменный трон; слева от меня уселся на скамью Кинанжуи. Фарах встал справа, внимательно наблюдая за кикуйю, которые собрались вокруг дома и продолжали подходить по мере распространения новости о приезде Кинанжуи.
Отношение Фараха к местным чернокожим стоит отдельного разговора. Подобно облачению и внешности воинов-маасаи, оно родилось не вчера и не позавчера, а явилось продуктом многовекового развития. Оно обязано своим становлением тем же силам, что возводили величественные строения из камня, которые успели давным-давно рассыпаться в прах.
Когда вы впервые прибываете в эту страну и сходите на берег в Момбасе, то замечаете среди старых темно-серых баобабов (которые, кстати, тоже больше походят не на растения, а на пористые окаменелости, на какие-то гигантские белемниты) серые руины домов, минаретов, колодцев. Такие же руины будут сопровождать вас по пути в Такаунгу, Калифи, Ламу. Это — остатки городов древних арабских торговцев, специализировавшихся на слоновой кости и рабах.
Одномачтовые суденышки торговцев — дау — появлялись во всех прибрежных городках Африки, где кипела торговля, и издавна проторили путь по волнам на главное торжище — остров Занзибар. Они стояли там уже тогда, когда Аладдин послал султану четыреста чернокожих рабов, нагруженных драгоценностями, и когда любимая жена султана воспользовалась отъездом супруга на охоту, чтобы побаловаться с чернокожим любовником, за что была предана смерти.
Возможно, разбогатев, эти великие купцы перевезли свои гаремы в Момбасу и Калифи и остались жить в виллах у океанского берега, среди пламенеющих цветами деревьев, посылая экспедиции в глубь страны, на взгорья.
Именно оттуда, из диких зарослей, с засушливых плато, не знающих влаги, где растут вдоль высохших русел раскидистые колючие деревья и где распускаются на черных землях крохотные цветы с сильным запахом, происходило их богатство. Там, на крыше Африки, проживал грузный и мудрый обладатель слоновой кости. Погруженный в свои думы, он хотел одного — чтобы его оставили в покое. Однако его упорно преследовали и поражали: отравленными стрелами низкорослые вандеробо, пулями из длинных ружей с серебряными украшениями, заряжавшихся через дуло, — арабы. Он проваливался в смертельные ямы-западни — и все из-за своих бивней, которых дожидались на Занзибаре алчные купцы.
Здесь, на берегу и в глубине суши, расчищались с помощью огня и засаживались сладким картофелем и кукурузой участки леса; делал это миролюбивый народ, не преуспевший в сражениях или хитроумных изобретениях и тоже желавший одного — чтобы его не трогали; эти люди наряду со слоновой костью пользовались большим спросом на рынках.
Здесь скапливались хищные птицы всех размеров:
Высаживались здесь и холодные, презирающие страх арабы, увлеченные, помимо торговли, астрономией, алгеброй и гаремами. С ними появились их неграмотные двоюродные братья-сомалийцы — порывистые, драчливые, аскетичные и одновременно жадные, компенсировавшие свое незавидное происхождение яростной приверженностью исламу и более послушные заветам пророка, чем чада священного брака. С ними явились сюда и суахили — рабы по положению и по нраву, жестокосердные, нечестивые, вороватые, трезвомыслящие, усердно накапливавшие с возрастом жирок.
Но на взгорьях им навстречу вылетали местные коршуны. Появлялись маасаи — молчаливые, похожие на высокие узкие тени, вооруженные копьями и тяжелыми щитами, недоверчивые к чужакам, продающим своих братьев.
Встречи, по всей видимости, ознаменовывались переговорами. Фарах рассказывал мне, что в прежние времена, до того, как они привезли из Сомали своих женщин, сомалийцы могли жениться только на девушках из племени маасаи, ибо другие племена на контакт не шли. Союз получался во многом странный. Сомалийцы — народ религиозный, тогда как у маасаи нет вообще никакой религии, как нет и малейшего интереса ко всему, что не относится к земле, лежащей под ногами. Сомалийцы — чистюли, уделяющие массу внимания омовениям и гигиене, тогда как маасаи грязны. Для сомалийцев огромное значение имеет девственность невест, а девушки-маасаи отличаются легкими нравами.
Тот же Фарах объяснил мне, что маасаи никогда не были рабами; они просто не могут ими быть, их даже в тюрьму нельзя сажать: в застенке они умирают, самое позднее, через три месяца, поэтому закон англичан не предусматривает для них тюремного заключения, заменяя его штрафами. Это потрясающая неспособность маасаи выживать в ярме возвело племя в ранг местной аристократии.
Все пришлые хищники усиленно охотились на незлобивых местных грызунов. Однако сомалийцы стояли особняком. Они не могут жить одни: при своей сверхвозбудимости они, оказываясь нос к носу друг с другом, тратят зря много времени и проливают реки крови во исполнение племенного морального кодекса. Зато они проявили себя превосходными заместителями и исполнителями, поэтому богатые арабы поручали им опасные задания и свои караваны, а сами сидели в Момбасе. Так сформировалась система отношений между сомалийцами и туземными племенами, похожая на отношения между пастушьими псами и овцами. Одни неустанно стерегли других, обнажая зубы. Вдруг помрут, не добравшись до побережья? Вдруг разбегутся? Сомалийцы отлично разбираются в деньгах и ценностях; они пренебрегали сном и пищей, охраняя своих подопечных, и возвращались из дальних экспедиций ходячими скелетами.
Давняя привычка сидит в них по сию пору. Когда на ферме свирепствовала испанка (Смертельная разновидность гриппа), Фарах тоже подхватил заразу, однако повсюду следовал за мной, дрожа от лихорадки, чтобы раздавать арендаторам лекарства и заставлять их лечиться. Кто-то сказал ему, что хорошим средством от болезни является парафин, который он активно покупал для фермы. Его младший брат Абдулла, служивший тогда у нас, сильно захворал, и Фарах очень беспокоился за его жизнь. Однако это было лишь велением сердца, забавой. Состояние рабочей силы на ферме определяло его репутацию, давало ему хлеб, радеть за него было его долгом. Известно, что пастушья собака скорее издохнет, чем покинет стадо.
Одновременно Фарах обладал большой проницательностью по части всего того, что происходило в среде африканцев, хотя я терялась в догадках, откуда он черпает сведения: он не желал знаться с кикуйю, делая исключение только для самых видных представителей племени.
