старые книги, я все равно не смогла уловить всего его очарования. Зато сомалийки помогли мне понять, что именно повергало на колени перед избранницами моих дедов и прадедов. Сомалийская система представляла собой одновременно естественную необходимость и тонкое искусство: это была и религия, и стратегия, и род балета, исполнявшегося с преданностью, дисциплиной и проворством; из-за завесы педантичности выглядывала шаловливость и презрение к смерти. Эти дочери воинственного племени исполняли церемониал жеманства, как грациозный танец объявления войны; да не усладятся их уста, да не упадет рука, пока они не отведают крови из сердца недруга! Они казались мне тремя ненасытными волчицами в овечьих шкурах. Сомалийцы — выносливый народ, закаленный пустыней и морями. Тяготы жизни, напряжение, гигантские волны и долгие века обработки превратили их женщин в твердый лучезарный янтарь.
Благодаря женщинам дом Фараха приобретал специфический уют жилища кочевников, которые могут в любой момент разбить шатер и украсить его коврами и расшитыми накидками. Важным элементом этого уюта были благовония, многие из которых отличались приторностью. Живя на ферме, я испытывала недостаток в женском обществе, поэтому у меня вошло в привычку проводить в конце дня умиротворенный час у Фараха со старухой и девушками.
Они ко всему проявляли интерес и находили удовольствие даже в мелочах. Мелкие неурядицы на ферме и шутки по поводу наших местных трудностей вызывали у них заливистый смех. Когда я взялась учить их вязанию, они покатывались со смеху, как на кукольном представлении.
В их невинности не было и следа невежества. Всем им доводилось присутствовать при деторождении и при уходе людей на тот свет; подробности того и другого они деловито обсуждали со своей пожилой наставницей. Иногда, желая меня развлечь, они принимались рассказывать мне сказки в духе «Тысячи и одной ночи», в основном, на комические сюжеты, со смелыми откровениями по любовной части. Общим для всех этих сказок было то, что героиня, добродетельной она выступала или грешной, одолевала мужчин и праздновала победу. Матушка тоже слушала их, слегка улыбаясь.
В этом замкнутом женском мирке, огороженном крепостными стенами традиций, я ощущала присутствие великого идеала, без которого мужественный гарнизон впал бы в уныние: то была уверенность в наступлении счастливого тысячелетия, когда бразды правления перейдут в женские руки. Воплощением этой мечты выступала матушка, похожая на богиню глубокой древности, предшествовавшую Аллаху, о котором возвестил пророк. Девушки никогда не спускали глаз со своей богини, однако оставались сугубо практичными существами, ничего не пускающими на самотек и во всем проявляющими бесконечную находчивость.
Молодые женщины очень интересовались европейскими нравами и внимательно слушали меня, когда я описывала манеры, образование, одеяния белых дам; это становилось полезным дополнением к их стратегической подготовке, так как давало представление о том, как завоевывают и приводят к повиновению мужчин чужих рас.
Их собственные наряды играли в их жизни гигантскую роль, и неудивительно, ведь одежда была для них одновременно и боевым оружием, и военной добычей, и символом победы, как вражеские знамена. Сомалийский муж по натуре склонен к воздержанию, безразличен к еде, питью, личным удобствам, суров, как его родная земля; единственная роскошь его жизни — женщина. Ее он жаждет неустанно, ибо она для него — наивысшая жизненная ценность. Кони, верблюды, стада скота тоже желанны, однако им никогда не перевесить жен.
Сомалийки поощряют в своих мужчинах их главные наклонности: они беспощадно отвергают малейшие проявления мужского малодушия и идут на огромные жертвы, чтобы не упасть в цене. Эти женщины не могут приобрести без мужчины и пары тапочек, не имеют права чем-либо владеть, сами же должны принадлежать мужчине — отцу, брату, мужу, но при этом остаются высшей наградой мужской жизни.
Приходится поражаться, какое количество шелков, золота, янтаря и кораллов вытряхивают сомалийки из своих мужей, гордясь этим сами и заставляя гордиться их. Все плоды изнурительных торговых операций, бесконечных переходов, опасностей и хитроумных замыслов превращались в конце концов в женские украшения. Девушки, которым еще некого было эксплуатировать, сидели по шатрам и колдовали над своими прическами, мечтая о времени, когда они станут завоевательницами завоевателей, вымогающими награбленное. Отличаясь бесконечной добротой, они одалживали друг дружке свои украшения; замужней сестре доставляло удовольствие нарядить в свои лучшие одежды младшую сестренку — красавицу из красавиц. Смеясь, она даже водружала на голову младшей свой золоченый головной убор, на который девственница не имеет права.
Сомалийцы постоянно ведут тяжбы, по уши погрязнув в племенных распрях, поэтому Фарах почти всегда разбирал в Найроби какое-нибудь дело или в лучшем случае заправлял племенной сходкой прямо на ферме. Стоило мне у них побывать, как старуха принималась исподволь выпытывать у меня подробности происходящего. Она могла бы расспросить самого Фараха, который полностью удовлетворил бы ее любопытство, так как питал к ней огромное уважение. Однако она предпочитала иной путь. Это было дипломатическим приемом. Так она могла разыгрывать подобающее женщине неведение относительно мужских дел и женскую неспособность понимать мужские разговоры. Если она давала совет, то в манере Сивиллы, изображая откровение свыше, чтобы никто потом не мог привлечь ее к ответственности.
По случаю больших сомалийских сборищ или религиозных празднеств женщины много хлопотали, все устраивая и приготовляя еду. Сами они не присутствовали на пиршестве и не посещали мечеть, однако старались ради успеха и блеска мероприятия и не делились своим отношением к происходящему и к своему месту в нем даже друг с другом. В такие моменты они очень напоминали мне дам прежних поколений в моей родной стране; мне легко было представить их в турнюрах с длинными узкими шлейфами. В эпоху моей матери и бабок участь цивилизованных рабынь добродушных варваров была не более завидной: они точно так же скользили тенями во время грандиозных мужских священнодействий — фазаньей охоты и праздника урожая.
На протяжении несчетных поколений сомалийцы были рабовладельцами, поэтому их женщины умели находить общий язык с чернокожими африканцами, беседуя с ними спокойно, без напора. Африканцам было легче служить сомалийцам и арабам, чем белым, так как у всех цветных народов схожий ритм жизни. Жена Фараха пользовалась уважением среди кикуйю на ферме; Каманте неоднократно восторгался ее умом.
Молодые сомалийки проявляли большое дружелюбие к моим белым друзьям, гостившим на ферме, особенно к Беркли Коулу и Денису Финч-Хаттону: они часто с ними беседовали и поразительно много о них знали. Эти беседы напоминали общение братьев и сестер, только сестры прятали руки в складках юбок.
Впрочем, у этих отношений была одна сложность: у Беркли и Дениса были слуги-сомалийцы, с которыми девушкам категорически запрещалось встречаться. Как только Джама или Билеа, худые темноглазые юноши в тюрбанах, появлялись на ферме, мои молодые сомалийки как сквозь землю проваливались, и ни один пузырь на поверхности не указывал на место, где они ушли на дно. Если в подобной ситуации у них возникала надобность увидеться со мной, они выглядывали из-за угла, закрывая лица юбками. Англичане утверждали, что им льстит оказываемое им доверие, но на самом деле наверняка обижались, что их считают безвредными представителями мужской породы.
Иногда я брала девушек прокатиться или в гости; перед этим я спрашивала у матушки, не возбраняется ли им поездка, ибо совершенно не желала бросать тень на их репутацию, незапятнанную, как лик Дианы. Неподалеку от фермы проживала на протяжении нескольких лет молодая замужняя австралийка — очень милое соседство; иногда она приглашала сомалиек на чай. Это всякий раз превращалось в большое событие. Девушки наряжались, как букеты цветов, и щебетали позади меня в машине, как целый вольер экзотических пернатых. Дом австралийки, ее одежда, даже ее супруг, гарцевавший или пахавший поле в отдалении, — все вызывало у них живейший интерес.
Когда подавался чай, выяснялось, что баловаться напитком дозволено только замужней сестре и детям, девушкам же он запрещен как возбуждающий состав. Им приходилось довольствоваться пирожными, что они и делали, проявляя скромность и воспитанность. Некоторые сомнения возникли однажды по поводу приехавшей с нами девочки: можно ли ей пить чай или она уже достигла возраста, когда это представляет опасность? Замужняя сестра склонялась к тому, чтобы разрешить ей чай, но сам ребенок окинул нас гордым взглядом своих черных глаз и отверг предложенную чашку.
Двоюродная сестра была задумчивой особой со светло-карими глазами, владевшая арабской
