Соскучившись по морю, я попросила его взять меня с собой. Сперва он ответил согласием, но потом передумал. Свой отказ он объяснил тем, что полет через Вои будет трудным: не исключено, что ему придется сесть и переночевать в буше, а значит, он не обойдется без боя-африканца. Я напомнила ему его же слова, что аэроплан нужен ему именно для того, чтобы летать со мной над всей Африкой. Он признал, что действительно говорил так; если он обнаружит в Вои слонов, то полетит туда со мной и покажет мне их, уже зная места для возможного приземления и разбивки лагеря. То был единственный раз, когда Денис не согласился взять меня с собой в полет, когда я сама его об этом упрашивала.
Он улетел в пятницу, в восемь утра.
— Жди меня в четверг, — сказал он на прощанье. — Я успею к обеду.
Он сел в машину, чтобы ехать на аэродром в Найроби, но, едва отъехав, вернулся за одолженным мне перед этим томиком стихов, который ему позарез понадобился в этом путешествии. Стоя одной ногой в машине, он прочитал мне стихотворение, которое привлекло наше внимание.
— Вот твои «Серые гуси», — сказал он и продекламировал:
После этого он уехал навсегда, помахав мне на прощанье рукой.
При приземлении в Момбасе он сломал пропеллер. В ответ на его телеграмму Восточно-Африканская авиакомпания послала в Момбасу нарочного с запасными частями. Починив свой летательный аппарат, Денис предложил африканцу-нарочному лететь с ним, но тот отказался. Он был давним воздухоплавателем и много с кем поднимался в воздух, в том числе с самим Денисом, поэтому знал, что Денис — отличный пилот, пользующийся среди африканцев громкой славой, тем не менее, на этот раз он предпочел наземный транспорт.
Спустя длительное время, встретившись в Найроби с Фарахом, он признался:
— Тогда я не полетел бы с бваной Бедаром и за сотню рупий.
Тень судьбы, которую чувствовал и сам Денис в свои последние дни в Нгонг, была местному жителю еще заметнее.
Денису пришлось взять в Вои Камау, собственного боя. Бедняга Камау до смерти боялся летать. Он рассказывал мне, что, оторвавшись от земли, всегда упирался взглядом себе в ноги и так сидел до самой посадки, так как опасался увидеть сверху, на какую высоту вознесся.
Я ждала возвращения Дениса в четверг, полагая, что он вылетит из Вои на рассвете и будет добираться до Нгонг часа два. Не дождавшись его, я вспомнила, что у меня есть дела в Найроби, и поехала туда.
Когда в Африке я заболевала или мучилась сильной тревогой, меня всегда одолевала одна и та же навязчивая мысль: мне казалось, что в опасности или в печали пребывает все вокруг, а я каким-то образом занимаю не ту строну, что требовалось бы, вследствие чего все смотрят на меня с недоверием и страхом.
Этот кошмар стал следствием моих переживаний во время войны. Тогда на протяжении пары лет обитатели колонии подозревали меня в прогерманских настроениях и отказывали мне в доверии. Их подозрительность проистекала из того факта, что незадолго до войны я по простоте душевной покупала в Наиваше лошадей для генерала фон Леттова из Германской Восточной Африки. За полгода до этого во время нашего с ним совместного плавания в Африку он обратился ко мне с просьбой купить ему десять абиссинских племенных кобылиц, однако, будучи новенькой в Африке, я погрузилась в иные заботы и совсем забыла о своем обещании. Только по прошествии месяцев, получив от генерала несколько писем о кобылах, я отправилась за ними в Наивашу.
Вскоре после этого разразилась война, и кобылы так и не были переправлены в Танганьику. Тем не менее, мне никак не удавалось отмыться от того факта, что я перед самой войной закупала лошадей для германской армии. Подозрение, правда, не продержалось до конца войны: меня спасло то, что мой брат, поступивший добровольцем в британскую армию, заработал «Крест Виктории» за геройство в Амьенском прорыве. Об этом событии сообщалось в газете «East-African Standard» под заголовком «Восточно- африканский кавалер „Креста Виктории“».
В то время я отнеслась к своей изоляции очень легко, так как на самом деле не была настроена прогермански и полагала, что при необходимости без труда рассею это недоразумение. Однако мои переживания оказались, по всей видимости, более глубокими, чем я сама догадывалась, и по прошествии многих лет всякий раз, когда у меня поднималась температура или меня валила усталость, в душе поселялось прежнее тревожное чувство вины. В последние месяцы жизни в Африке, когда у меня совершенно ничего не получалось, меня часто обволакивала эта тьма, которой я очень боялась, считая помутнением рассудка.
В тот четверг, приехав в Найроби, я настолько неожиданно опять оказалась во власти своего застарелого кошмара, что решила, что теперь уже точно сошла с ума. И сам город, и все встречные казались мне погруженными в глубокую печаль: все торопились от меня отвернуться. Никому не хотелось со мной разговаривать: друзья, завидев меня, прыгали в машины и уносились прочь. Даже старик Дункан, бакалейщик-шотландец, у которого я отоваривалась на протяжении многих лет и с которым танцевала на балу в резиденции губернатора, встретил меня испуганным взглядом и сбежал из-за прилавка. В центре Найроби мне было одиноко, как на необитаемом острове.
Фараха я оставила на ферме, чтобы он встречал Дениса, поэтому мне было совершенно не с кем поговорить. Кикуйю в таких ситуациях не годятся в собеседники, ибо их представление о реальности отличается от нашего, как и сама их реальность. Впрочем, мне предстоял ленч с леди Макмиллан на вилле «Чиромо», где я рассчитывала найти пригодных белых собеседников и восстановить душевное равновесие.
Я поехала на чудесную старую виллу, расположенную в конце длинной бамбуковой аллеи, и нашла всех приглашенных на ленч в сборе. Увы, здесь меня ждало то же самое, что на городских улицах: всеми владела смертная тоска. При моем появлении беседа угасла. Я уселась рядом со своим старым приятелем Балпеттом, но тот уставился в тарелку и не выдавил и двух слов. В попытке избавиться от окутавшего меня мрака я завела было с ним беседу о его альпинистских восхождениях в Мексике, однако он, казалось, напрочь все забыл.
Я решила, что эти люди меня не излечат, следовательно, надо возвращаться на ферму. Денис к этому времени наверняка вернулся. Мы с ним поговорим, мы будем вести себя разумно, и ко мне вернется рассудок, я все узнаю и пойму.
После ленча леди Макмиллан пригласила меня к себе в гостиную и сказала, что в Вои произошел несчастный случай. Аэроплан Дениса упал. Денис разбился.
Случилось так, как я и предполагала: оказалось достаточно только имени Дениса, чтобы выплыла правда и я все узнала и поняла.
Позднее окружной комиссар Вои прислал мне письмо с подробностями аварии. Денис переночевал у него и утром вылетел вместе со своим боем ко мне на ферму. Поднявшись с летного поля, он сделал круг и стал снижаться. На высоте каких-то двухсот футов аэроплан задрожал и камнем упал на землю. Ударившись о поле, он загорелся, и люди, кинувшиеся на помощь пилоту и пассажиру, были остановлены пламенем. Закидав огонь землей и ветками, они приблизились к разбившемуся аппарату вплотную и поняли, что спасать некого: пилот и пассажир погибли при падении.
На протяжении многих лет вся колония относилась к гибели Дениса как к невосполнимой потере. Оказалось, что средний поселенец всегда питал к нему нежные чувства, уважая за приверженность