спросил, как человека, создающего столь прекрасные фрески, угораздило наделать столь безобразных детей.
— Прямо так и спросил? И что же Джотто?
— А Джотто и говорит: «Друг мой, все дело в том, что фрески я пишу при дневном свете».
Еле сдерживая смех, юноши прошли на лоджию.
Где-то около Торре ди Конфине одинокий всадник придержал коня перед трактиром. Всадник был молод и, судя по глазам, несколько не в себе. С коня летели хлопья пены. Юноша спешился. На его крик «Эй, хозяин! Свежую лошадь, да побыстрее!» явился мальчик-конюх с куском сыра. В тот же миг дверь открылась и на пороге возник трактирщик собственной персоной, весьма дородной и об одной руке. Конюх, разинув рот, смотрел на хозяина; тот, в свою очередь, наметанным глазом окидывал юношу и его коня.
— Этому лошадь не давать, — обернулся трактирщик к конюху. — Он свою загнал и мою загонит.
Юноша, тоже загнанный, стиснул собственное предплечье. Дождавшись, когда трактирщик удостоит его вниманием, он выдохнул свою весть и вывернул свой кошель.
При виде ли золота или от услышанного, но толстяк поменял отношение к гостю на прямо противоположное. Юноше поднесли кружку крепкого эля; конюх в это время поспешно седлал лучшую лошадь. Юноша дрожал крупной дрожью, казалось, он вот-вот разрыдается. Он не сомневался, что едва избежал смерти; не сомневался также и в том, что по его горячим следам уже мчится целая армия.
Через десять минут он летел по дороге, бурдюк был туг от вина, шпоры нещадно впивались в лошадиные бока. Трактирщик тем временем успел созвать соседей — вместе они решали, уйти или рискнуть остаться.
Солнечный свет заливал огромную лоджию, выходящую на восток. Ее полукруглую крышу поддерживали колонны. Залу и лоджию разделяли пышные занавеси; сейчас они были отдернуты, и юношам, стоящим на пороге залы, правитель Вероны и его благородные гости казались изображениями самих себя. На заднем плане великолепной картины поблескивала река Адидже.
Но конечно же, всякого, вошедшего в залу, поражал в первую очередь не вид Адидже, а сам Кангранде делла Скала — он всегда был центральной фигурой любой композиции. Каштановые волосы, высветленные итальянским солнцем, обрамляли мужественное лицо. В движениях чувствовалась огромная сила, причем он не растрачивал ее впустую — каждый жест был выверен и точен.
«Он мог бы с тем же успехом называться Ястребом», — подумал Пьетро, заметив, что в зале помимо людей присутствуют собаки и ловчие птицы.
Последних Кангранде разводил. Соколы и ястребы свободно сидели на деревянных столбах, хранивших отпечатки их когтей. На птицах были клобучки, однако гости, пытавшиеся кормить птиц мясом из рук, все равно немало рисковали собственными пальцами.
У ног Капитана разлеглись две овчарки. Огромные, узкомордые, они казались совершенно дикими зверями; но вот Кангранде вытянул руку — и овчарки превратились в безобидных щенят, старающихся привлечь внимание хозяина веселой игрой.
Одна собака явно чувствовала себя главной. Это был гибкий, жилистый зверь с характерной длинной узкой мордой и изогнутыми клыками. Кангранде кинул псу подачку, и тот поймал лакомый кусок прямо на лету. Когда пес снова улегся у ног хозяина и принялся глодать кость, Пьетро разглядел, что на попонке у него вышиты серебром лестница и орел — знаки семейства делла Скала. Длинная шерсть на спине несколько свалялась под попонкой — признак, что пес был veltro, то есть из породы борзых. Слово veltro являлось синонимом к слову «полукровка». Кангранде носил кличку Il Veltro, дававшую его врагам пищу для острот.
По левую руку от Капитана, на почетном месте, сидел отец Пьетро. При рождении он получил имя Дуранте Алигьери ди Флоренца, однако теперь был известен цивилизованному миру как поэт Данте. Будучи на полторы головы ниже молодого правителя Вероны, Данте сильно проигрывал в сравнении с ним. Жесты его отличались порывистостью и какой-то незаконченностью, он страдал одышкой. Данте носил гонеллу — длинное одеяние, популярное в среде ученых, голову его скрывал остроконечный cappuccio. В одежде великий поэт отдавал предпочтение черному и алому цветам и выглядел почти зловеще. Пьетро унаследовал от отца большие глаза и римский профиль — орлиный нос, высокий лоб, тяжелую нижнюю челюсть и выдающуюся нижнюю губу. Только волосы у Данте были жесткие, черные и блестящие, а у Пьетро — мягкие, каштановые.
Не успели Марьотто и Пьетро появиться в дверном проеме, как к ним бросились слуги с чашами для мытья рук. Пьетро понял, почему их заставили надеть мягкие туфли: пол в палаццо был из чистого мрамора, выстилание тростником здесь не практиковали. Хозяин чрезвычайно заботился о том, чтобы в покои не попала грязь с улицы.
«Слуги, наверно, до смерти боятся собак», — подумал Пьетро.
Пока им помогали умыться, Марьотто шептал:
— Вон там, в темно-зеленом — Пассерино Бонаццолси, подеста Мантуи. Говорят, он лучший друг Кангранде, но кто знает, останутся ли они друзьями, если политический ветер сменит направление? Рядом с ним, в мехах, Гульермо да Кастельбарко Завяз-в-Грязи. Он недавно произведен в хранители оружия армии Кангранде, а это очень теплое местечко. Человек, который вертит в руках нож для хлеба, — Федериго делла Скала, дальний родственник. С виду застенчивый, но этим летом отличился при защите города. А за спиной Капитана — Николо да Лоццо. Кангранде зовет его просто Нико. Молод, чуть старше Кангранде, а уже второй человек в армии. В заместители Капитана его произвели за то, что он предал Падую, откуда сам родом, и перешел на сторону Вероны.
Марьотто продолжал в том же духе. Пьетро с интересом рассматривал каждого, о ком рассказывал приятель, понимая, что не запомнит и половины имен. О Бонаццолси он слышал, о Лоццо тоже. Казались знакомыми и некоторые другие имена. Синьоры, которым не нашлось места на кушетках, либо теснились за спиной Кангранде, либо сидели на покрытых подушками скамьях.
Марьотто смерил взглядом широкоплечего мужчину с длинными, заплетенными в косу волосами. Ярко-синяя лента, перехватывающая косу, отвлекала внимание от серебристых и белых нитей, тронувших темно-каштановую гриву. Марьотто думал целую минуту и наконец признался:
— Понятия не имею, кто это.
— Это Угуччоне делла Фаджоула, покровитель моего отца, — скромно промолвил Пьетро. — Он привез нас в Верону, чтобы заново представить отца Скалигеру. Хотя, по-моему, мы ему нужны, чтобы произвести впечатление на Кангранде. Угуччоне нелегко приходится без союзника на севере.
Марьотто кивнул с умным видом.
— А еще он подарил мне шляпу. Ту самую, которой больше нет.
Марьотто усмехнулся.
Угуччоне поднялся и ласково кивнул сыну Данте. Пьетро уже поднял руку, чтобы приветствовать его, но подле правителя Пизы заметил отца. Данте смотрел на сына взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, и Пьетро инстинктивно отдернул руку, словно самый воздух ее обжег. Данте начал осмотр снизу; когда взгляд его добрался до макушки сына, щека великого поэта задергалась. Сердце у Пьетро ушло в пятки.
Юноша изо всех сил старался различить среди голосов, долетавших до галереи, голоса отца и Кангранде. Ему это удалось. Данте и правитель Вероны спорили с молодым аббатом в заношенной, подметавшей пол гонелле, и со смуглым носатым карликом. Этот последний носил на манжетах бубенцы; вообще его наряд казался пародией на стиль одежды веронской знати.
— Климент умер, — говорил аббат. — Церкви следует просить Филиппа [12] назначить нового папу.
— Какое значение для вас имеет национальность папы? — напрямую спрашивал пестрый карлик.
Данте и Кангранде отвечали с разной степенью горячности, но выражали одно мнение. У Данте, конечно, лучше получалось его выражать:
— Дорогой мой, вы заблудились в собственном красноречии! Обратив в христианство знатных
