наркоза в Гражданскую войну. — Нравится тебе такая картинка?
— Нравится, — медленно, но решительно отозвался Агронски; эта его особенность — высказывать то, что думает, стоит только попросить — всегда казалось Руис-Санчесу в высшей степени похвальной, хотя могла и до белого каления доводить. — В том, что говорит Майк, безусловно есть смысл. Странно, если б его не было; понимаешь, о чем я? К тому же еще одно очко в его пользу: он высказал что думает безо всяких предварительных ухищрений.
— Да не будь таким тупицей! — не выдержал Кливер. — Кто мы, ученые или бой-рэйнджеры какие- нибудь? Да любой разумный человек принял бы те же меры предосторожности против большинства слезливых доброхотов!
— Может, и так, — сказал Агронски. — Впрочем, не уверен. Что в этом глупого — быть доброхотом? Что, хотеть добра — это неправильно? По-твоему, лучше быть злохотом — что бы это, черт возьми, ни значило? И мне как-то до сих пор кажется, что все эти твои «меры предосторожности» происходят от слабости аргументации. Что до меня, то терпеть не могу, когда мною пытаются манипулировать; и когда обзывают тупицей, кстати, тоже.
— Да послушай, ради Бога…
— Нет, теперь послушай ты, — на одном дыхании выпалил Агронски. — Прежде чем успеешь еще как-то меня обозвать, довожу до твоего сведения, что, по-моему, несмотря ни на что, прав все же ты, а не Майк. Методы твои мне не нравятся, но цель кажется разумной. Согласен, главные твои доводы Майк разнес в пух и прах. Тем не менее, что касается моего мнения, можешь пока считать, что лидируешь — но не более, чем на нос.
Он умолк, тяжело дыша и неприязненно глядя на физика.
— На нос, Пол. Не более того. Имей в виду.
Микелис пожал плечами, прошагал к своему пуфу и сел, неуклюже зажав ладони между коленей.
— Я сделал все, что мог, Рамон, — проговорил он. — Пока, похоже, ничья. Посмотрим, что получится у тебя.
Руис-Санчес набрал полную грудь воздуха. От того, что сейчас сделает, ему будет больно до конца жизни, пусть даже и время — лучший лекарь. Принятое решение уже стоило ему долгих часов раздумий и мучительных сомнений. Но он верил, что так надо.
— Я не согласен ни с кем из вас, — произнес он, — разве что отчасти с Кливером. Я тоже считаю, что в докладе Литию следует отнести к категории «Три-Е». Но не только. С расширением «Икс-один».
У Микелиса от изумления глаза чуть не вылезли из орбит. Даже Кливер явно не мог поверить собственным ушам.
— «Икс-один»… — хрипло сказал Микелис — Но это же карантин. Между прочим…
— Совершенно верно, Майк, — прервал его Руис-Санчес. — Я голосую за то, чтобы запретить всякие контакты литиан с человеческой расой. И не только на ближайшее время, не на столетие там, другое — а навечно.
Навечно.
Слово это не вызвало взрыва негодования, которого Руис-Санчес так опасался — и на который в глубине души рассчитывал. Очевидно, слишком они уже устали. Прозвучавшее заявление, похоже, оглушило их и кануло в пустоту — словно бы настолько выбивалось из привычного порядка вещей, что теряло всякий смысл вообще. Трудно сказать, кто был более ошарашен — Кливер или же Микелис. С уверенностью Руис- Санчес мог сказать одно: первым опомнился Агронски и теперь буквально прял ушами, старательно давая понять, что готов слушать, как только Руис-Санчес одумается.
— Ну, — начал Кливер, как-то по-стариковски мотнул головой и снова: — Ну…
— Пожалуйста, Рамон, объяснись, — произнес Микелис, стискивая и разжимая кулаки. Голос его был все так же бесстрастен, но Руис-Санчесу показалось, что он различает нотки боли.
— Да, конечно. Но, предупреждаю, разговор будет долгий и… путями окольными. То, что я должен сказать, представляется мне чрезвычайно важным; я не хочу, чтоб оно было с порога отринуто как следствие моего специфического образования или предрассудков — может, и любопытное как патология, но не имеющее к нашей проблеме прямого отношения. Свидетельство тому, чем я должен с вами поделиться… подавляющее. По крайней мере, меня оно подавило, и совершенно против моей воли.
Сухой, наукообразный тон преамбулы вкупе с интригующим подтекстом сделали свое дело.
— А еще надо, чтобы мы поняли, — вставил Кливер, к которому вернулась толика его всегдашнего нетерпения, — будто свидетельство это религиозное и лопнет, как мыльный пузырь, если сразу взять и выложить.
— Да тихо ты, — сосредоточенно сказал Микелис. — Слушай.
— Спасибо, Майк. Хорошо, начнем. По-моему, этот мир — то, что в просторечии именуется подставой. Сейчас я вкратце объясню, что имею в виду — точнее, как пришел к такому выводу… Итак: Лития — сущий рай. Чем-то она походит на другие планеты, но больше всего напоминает Землю до Адама, до первого ледникового периода. На этом сходство кончается, поскольку здесь ледниковый период так и не наступил, и жизнь продолжалась как в раю, чего на Земле дозволено не было.
— Миф, — кисло сказал Кливер.
— Я пользуюсь терминологией, с которой знаком лучше всего; пожалуйста, возьмите другую — и увидите, что ничего не меняется. Лес тут совершенно смешанный; беспрепятственно сосуществуют растения, которые развивались в самые разные ботанические периоды: цикады бок о бок с цикладелиями, хвощ гигантский — с цветковыми деревьями. В основном это относится и к животным. Не то чтобы лев лежал рядом с ягненком, но аллегорически можно выразиться и так. Паразитизм случается куда реже, чем на Земле, а крупных хищников почти нет — разве что в море. Наземные животные, ныне живущие, почти поголовно травоядные — а растительный мир так тонко, изощренно, типично по-литиански организован, что растения если и «враждуют», то скорее с животными, чем друг с другом… Это необычная экология, и самое странное в ней — рациональность; предельная, чуть ли не маниакальная зацикленность на двусторонних отношениях. Может показаться, будто вся эта планета не сотворена, а сочинена — своего рода балет по мотивам теории множеств… И живет в здешнем раю доминирующее создание, литианин, человек Литии. Создание это рационально. Оно подчиняется — словно бы по природе своей, без принуждения или указаний свыше — высочайшим этическим нормам, какие только есть на Земле. Нормы эти не нуждаются в каком-то юридическом закреплении; получается так, будто все следуют им как чему-то совершенно естественному, хоть явно никто ничего и не формулировал. Ни преступности, ни каких бы то ни было иных отклонений от нормы нет и в помине. При этом ни в коем случае не скажешь, будто все литиане вылеплены по одному шаблону — что было бы нашим, очень скверным и только лишь частичным решением сей этической дилеммы; напротив, они высокоиндивидуальны. В жизни их нет места принуждению — но антиобщественных поступков почему-то никто не совершает. Даже слов таких в литианском нет.
Магнитофон пискнул — негромко, но пронзительно, — объявив, что вставляет новую пленку. Длиться вынужденная пауза должна была секунд восемь, и Руис-Санчес вдруг решил этим воспользоваться. Когда магнитофон снова издал писк, священник быстро проговорил:
— Майк, останови ненадолго, я хочу тебе один вопрос задать. Какой вывод ты можешь сделать из того, что я говорил?
— Как «какой» — да тот же, что и раньше, — медленно проговорил Микелис. — Невероятно развитая социальная наука, опирается на точнейшую систему психогенетики. Я бы сказал, этого более чем достаточно.
— Замечательно. Я продолжаю. Сначала я думал так же, как ты. Потом я стал задаваться всякими… коррелятивными вопросами. Например: как получается, что у литиан не только не происходит отклонений от этических норм — представьте себе, ни единого отклонения! — но и сами эти нормы, выполняемые стол; безупречно, совпадают, пункт за пунктом, с теми, которым пытаемся следовать мы? Если это просто совпадение, то самое невероятное, какое может быть. Вдумайтесь, пожалуйста: отличия ведь неуловимы, абсолютно! А даже на Земле не было ни одного общества, где сложились бы в точности такие же заповеди, как христианские — хоть моисеевы. Да, конечно, иногда доктринальные отличия представлялись незначительными — в прошлом веке, например, чрезвычайно популярны были всякие синтетические
