делившую лабораторию пополам; но ничего не сказал. Пока что он был мягко говоря, не слишком разговорчив; читал, правда, запоем.
Руис-Санчес помедлил с ответом, хотя юный девятифутовый литианин поражал его ничуть не меньше, чем Лью, — и по причинам куда более веским. Он покосился на Микелиса.
Химик не обращал внимания на них обоих. Что до Руис-Санчеса, тот прекрасно понимал, в чем дело; попытка написать совместную объективную статью о Литии для «Журнала межзвездных исследований» окончилась катастрофически — для их с Микелисом и без того натянутых отношений. А натянутость та, виделось Руис-Санчесу, начала уже сказываться и на Лью (хоть она себе в этом отчета еще и не отдавала); такого Руис-Санчес никак не мог допустить. Собравшись с силами для последней попытки, он попробовал хоть немного расшевелить Майка.
— Это у них период обучения, — проговорил он. — Естественно, почти все силы уходят на то, чтобы слушать. Это как в той старой легенде о мальчугане, воспитанном волками, который возвращается к людям и даже человеческой речи не понимает — ну разве что говорить литиане в детстве все равно не учатся, так что не возникает никакого психологического барьера против позднего обучения. А для этого он должен слушать предельно сосредоточенно (тот мальчуган из легенды так бы и не научился говорить), что он и делает.
— Но почему он не отвечает даже на прямые вопросы? — обеспокоенно спросила Лью; очевидно, не обращаться к Микелису стоило ей немалого труда. — Как можно выучится без практики?
— Ну, судя по всему, сказать ему пока нечего, — отозвался Руис-Санчес. — Что до наших вопросов, то, в его представлении, авторитетом задавать вопросы мы не облечены. Любому взрослому литианину он наверняка ответил бы — но мы, очевидно, не подходим. Вряд ли после столь одинокого детства он в состоянии постичь отношения типа «приемные родители — пасынок», пользуясь выражением Майка.
Микелис никак не отреагировал.
— А когда-то он звал нас, — грустно сказала Лью. — Тебя, по крайней мере.
— Это другое дело. Это отклик на удовольствие; ни к авторитетности, ни к привязанности — ни малейшего отношения. Скажем, если поместить электрод в центр удовольствия в мозгу кошки, скажем, или крысы, да так, чтобы стимулировать себя они могли сами (допустим, нажимая педаль), тогда их можно выучить фактически всему, на что они потенциально способны, и никакой награды им не требуется, кроме разряда с электрода. Точно так же кошка, крыса или собака могут научиться отзываться на имя или производить какое-то простейшее действие — ради удовольствия. Но не следует ожидать, будто животное станет разговаривать или отвечать на вопросы — только потому, что на это способно.
— Никогда не слышала об экспериментах на мозге, — заявила Лью. — Жуть какая!
— По-моему, тоже, — согласился Руис-Санчес — Исследования эти, кстати, очень давние, но почему-то до логического конца их так и не довели. Я никогда не мог понять, почему никто из наших страдающих манией величия не предпринял чего-нибудь аналогичного на людях. Вот такой диктаторский режим вполне мог бы продержаться тысячу лет! Но от Эгтверчи-то мы хотим добиться совершенно другого. Когда он будет готов говорить, то заговорит сам. А пока… кто мы такие, чтобы заставлять его отвечать на вопросы? Для этого мы должны быть взрослыми двенадцатифутовыми литианами.
На глазах Эгтверчи дрогнула мигательная перепонка, и неожиданно он сцепил кисти.
— Вы и так уже слишком высокие, — хрипло проскрипело из динамика.
Лью с хлопком свела ладони, изображая восторг.
— Видишь, Рамон, видишь — ты ошибался! Эгтверчи, что ты имеешь в виду? Объясни.
— Лью, — пробуя голос, произнес Эгтверчи. — Лью. Лью.
— Да-да, Эгтверчи, верно. Ну скажи нам, что ты имел в виду.
— Лью, — повторил Эгтверчи; похоже, ему было довольно. Бородка его потускнела. Он снова окаменел.
Через секунду — другую от Микелиса донеслось оглушительное фырканье. Лью, вздрогнув, развернулась к нему; невольно обернулся и Руис.
Но — поздно. Высоченный уроженец Новой Англии опять поворотил к ним спину, явно досадуя на себя, словно обет молчания нарушил. Лью медленно последовала его примеру — возможно, чтобы скрыть выражение лица, ото всех, даже от Эгтверчи. Если представить отчужденность геометрически, пришло на ум Руис-Санчесу, можно сказать, что его место — в вершине тетраэдра.
— Милое поведеньице для подающего на гражданство Объединенных Наций, — с досадой произнес вдруг Микелис где-то за спиной у священника. — Подозреваю, за этим вы меня и приглашали. И где же все эти его «потрясающие успехи»? Если я правильно понял, к этому времени он уже должен бы теоремы как орешки щелкать.
— Время, — сказал Эгтверчи, — есть функция изменения, а изменение — это характеристика сравнительной справедливости двух выражений, одно из которых содержит время «тэ», а другое «тэ-прим», и ничем более друг от друга не отличающихся, кроме как тем, что одно содержит координату «тэ», а другое- «тэ-прим».
— Прекрасно, — холодно сказал Микелис, оборачиваясь и поднимая взгляд на массивную голову Эгтверчи. — Но я в курсе, откуда это. Если ты всего-навсего попугай, на гражданство можешь не рассчитывать. Это я заявляю со всей ответственностью.
— Кто вы? — спросил Эгтверчи.
— Кто-то вроде твоего поручителя, — ответил Микелис — И мне дорого мое доброе имя. Эгтверчи, если хочешь получить гражданство, мало прикидываться Бертраном Расселом — или Шекспиром, коли уж на то пошло.
— Вряд ли он понимает, о чем ты толкуешь, — вставил Руис-Санчес. — Мы объяснили ему, что такое подача на гражданство, но не факт, что он понял. Буквально на прошлой неделе он закончил читать «Principia»[26], так что ничего удивительного, если иногда будут проскальзывать цитаты оттуда; своего рода обратная связь.
— При обратной связи первого рода, то есть положительной обратной связи, — сонливо проговорил Эгтверчи, — любые малые отклонения от равновесия имеют тенденцию к нарастанию. При отрицательной обратной связи, если систему вывести из состояния равновесия, малые возмущения будут затухать, пока система не вернется в равновесие.
— Дьявольщина! — прошипел сквозь зубы Микелис. — А этого он где нахватался? Довольно, я тебя насквозь вижу!
Эгтверчи сомкнул веки и затих.
— Выкладывай, черт бы тебя побрал! — сорвался вдруг Микелис на крик.
— Следовательно, если некую часть системы изъять, могут развиться компенсаторные функции, — не открывая глаз, отозвался Эгтверчи и снова затих; уснул. До сих пор он часто ни с того, ни с сего засыпал.
— Обморок, — тихо констатировал Рамон. — Он думал, ты ему угрожаешь.
— Майк, — повернулась к химику Лью, — что ты там себе думаешь? — В голосе ее звучало тихое отчаяние. — Он не станет тебе отвечать, он вообще не может отвечать, особенно если говорить таким тоном! Он же еще ребенок, несмотря на рост! Очевидно же, пока он способен только механически запоминать. Иногда он воспроизводит что-нибудь в тему, но, если спрашивать конкретно, не отвечает никогда. Ну почему ты не дашь ему шанса? Он же не просил приводить сюда комитет по натурализации!
— А мне почему никто не даст шанса? — отрывисто произнес Микелис. Потом побелел как мел. Мгновением позже побледнела Лью.
Руис покосился на дремлющего литианина; хоть он и был уверен, насколько возможно, что тот спит, но на всякий случай нажал кнопку, и поверх прозрачной двери прошуршал металлический занавес. Эгтверчи вроде бы так и не шелохнулся. Теперь они могли считать себя в изоляции от литианина; Рамон с трудом представлял себе, какая, собственно, разница — но определенные основания сомневаться, так ли уж невинны реакции Эгтверчи, у него были. Да, конечно, тот до сих пор позволял себе разве что изречь что- нибудь загадочное, задать изредка простой вопрос, процитировать из прочитанного — да вот только каждый раз, что бы он ни сказанул, все оборачивалось хуже, чем было.
— Зачем это? — спросила Лью.
— Атмосферу разрядить захотелось, — тихо ответил Руис. — Да и все равно он спит. К тому же
