литературный критик Колин Уилсон называл подобный тип личности «аутсайдером», или посторонним, и как раз наши теперешние аутсайдеры от него без ума; он проповедник без вероучения, интеллект без культуры, ищущий без цели. По-моему, совестью — в нашем понимании — он наделен; в этом отношении, как и во многих других, он радикально отличается от остальных литиан. Похоже, он глубоко заинтересован в моральных проблемах, но ко всем традиционным системам морали относится с полным презрением — включая рационалистичную до автоматизма мораль, поголовно практикуемую на Литии.
— И у его аудитории это находит некий отклик?
— Именно так, ваше святейшество, никак иначе. Правда, еще рано говорить, насколько этот отклик широк. Вчера вечером он поставил один чрезвычайно затейливый эксперимент — похоже, как раз с целью ответить на этот вопрос; скоро станет известно, насколько мощная у него опора. Но уже, пожалуй, ясно, что аудиторию его составляют те, кто ощущает отторжение, умственное и эмоциональное, к нашему обществу и главным его культурным традициям.
— Грамотно сформулировано, — к удивлению Руис-Санчеса, отозвался Адриан. — Грядут события непредвидимые, двух мнений быть не может; все дурные знамения указывали на этот год. Инквизиции приказано на какое-то время умерить пыл; мы считаем, лишать сейчас сана было бы шагом крайне немудрым.
Руис-Санчес замер, как громом пораженный. Ни процесса… ни отлучения? Развитие событий происходило в темпе барабанного боя, воскрешая в памяти одуряюще-монотонный ливень Коредещ- Сфата.
— Почему, ваше святейшество? — еле слышно спросил он.
— Мы считаем, вам может быть уготовано Всевышним встать под знамена Святого Михаила, — взвешивая каждое слово, проговорил папа.
— Мне, ваше святейшество? Еретику?
— Ной тоже был несовершенен, если помните, — отозвался Адриан; Руис-Санчесу даже показалось, что по лицу того скользнула усмешка. — Он был всего лишь человек, которому дали еще один шанс. Гете — убеждения которого в значительной степени также были еретическими, — трансформировав легенду о Фаусте, вывел из нее ту же мораль: суть великой драмы всегда в искуплении, и всегда искуплению предшествует крестный путь. К тому же, святой отец, задумайтесь на минуточку об уникальности данного еретического проявления. Откуда вдруг возник в двадцать первом веке одинокий манихей? Что это: дикий, бессмысленный анахронизм — или недоброе знамение?
На несколько секунд он умолк, перебирая четки.
— Разумеется, — добавил он, — очиститься вам необходимо, если сможете. За тем мы вас и вызвали. Как и вы, мы полагаем, что в литианском кризисе без врага рода человеческого не обошлось; но мы не считаем, что требуется хоть в чем-то поступаться догматикой. Все упирается в вопрос о творческой силе. Скажите, святой отец: когда вы впервые убедились, что Лития — это воплощение недоброго духа, как вы поступили?
— Поступил? — заторможенно переспросил Руис-Санчес. — Никак, ваше святейшество… ну, кроме того, что отражено в отчете. Ничего больше мне и в голову не приходило.
— То есть, вы не подумали, что злой дух возможно изгнать, и что власть изгонять вверена Всевышним в ваши руки?
Руис-Санчес впал в совершеннейший ступор.
— Изгнать?.. — выдавил он. — Ваше святейшество… Может, я сглупил; чувствую себя я полным дураком. Но… насколько мне известно, церковь не практикует экзорцизма вот уже два с лишним века. В духовной школе меня учили, что «демонов воздуха» отменила метеорология, а «одержимость» — нейрофизиология. Мне бы такого и в голову никогда не пришло.
— Не в том дело, что экзорцизм не практикуется — просто не поощряется, дабы избегать профанации, — произнес Адриан. — Как вы только что сами отметили, применять его стали крайне ограниченно, поскольку церковь желала пресечь злоупотребление данным ритуалом — в основном, невежественными сельскими священниками, которые только подрывали репутацию церкви, изгоняя демонов из больных коров, а также совершенно здоровых козлов и черных котов. Но речь, святой отец, не о ветеринарии, погоде или душевных заболеваниях.
— Тогда… не хотите же ваше святейшество сказать, что… что мне следовало подвергнуть экзорцизму целую планету?!
— Почему бы и нет? — сказал Адриан. — Разумеется, то, что вы находились на самой планете, могло как-то, на подсознательном уровне, воспрепятствовать появлению непосредственно тогда подобной мысли. Мы убеждены, что Провидение не оставило бы вас — на небесах определенно; а, может, и в делах мирских. Но это — единственное разрешение вашей дилеммы. Вот если бы экзорцизм не сработал — тогда можно было б уже и в ересь впадать. Ну не проще разве поверить в коллективную галлюцинацию всепланетного масштаба, — мы-то знаем, что в принципе враг рода человеческого на такое способен, — чем в ересь о Сатане как Творце!
Иезуит склонил голову. Груз собственного ничтожества грозил вдавить его в пол. На Литии почти все часы досуга он убил на скрупулезный разбор книжки, которая, если разобраться, вполне могла быть надиктована тем же врагом; впрочем, ничего существенного Руис-Санчес так и не углядел на всех 628 страницах демонического, безостановочного словесного потока.
— Еще не поздно попытаться, — мягко проговорил Адриан. — Другого пути перед вами нет. — Внезапно лицо его стало суровым, окаменело. — Как мы напомнили инквизиции, сана вы лишены автоматически, с момента, как впустили мерзость эту к себе в душу. В формальном закреплении сей факт не нуждается, — а в силу некоторых соображений как политического, так и духовного толка с формальным закреплением лучше повременить. Пока же вы должны покинуть Рим, доктор Руис-Санчес, и без благословения нашего; и не будут отпущены грехи ваши. Для вас святой год — это год битвы; битвы, трофеем в которой — весь мир. Когда одержите победу, вам будет дозволено вернуться — но не раньше. Прощайте.
Тем же вечером доктор Рамон Руис-Санчес — мирянин, отягощенный проклятием, — вылетел из Рима в Нью-Йорк. Быстрее и быстрее надвигался потоп нелепых случайностей; вот-вот придет пора строить ковчеги. Но воды вздымались, и слова «В Твою руку предаются они» безостановочно крутились в его усталом мозгу, — но думал он не о кишащих миллиардах обитателей катакомб. Думал он о Штексе; и мысль, что обряд экзорцизма может увенчаться для этого вдумчивого существа, для всей расы его и цивилизации бесследным исчезновением, возвращением в бесплодие и бессилие великого ничто, причиняла муку невыносимую.
В Твою руку… В Твою руку…
Цифры были что надо. Тех, для кого Эгтверчи сделался символом и рупором их безудержного недовольства, сосчитали — хотя личностей их было, конечно, не установить. Что такие есть, удивляться не приходилось, — криминальная и психиатрическая статистика свидетельствовали о том давным-давно и недвусмысленно, — но цифры ошеломляли. Похоже, чуть ли не треть живущих в обществе двадцать первого века ненавидели это самое общество до глубины души.
«Интересно, — вдруг пришло в голову Руис-Санчесу, — а будь такой подсчет возможен в любую эпоху, пропорция сохранилась бы?»
— Как по-твоему, может, мне с Эгтверчи поговорить? — поинтересовался он у Микелиса, у которого остановился на какое-то время по возвращении из Рима, да все никак не мог съехать: тот категорически не желал отпускать.
— Ну, по крайней мере, от моих с ним разговоров проку не было никакого, — сказал Микелис. — А у тебя, может, что и выйдет — хотя, признаться, сомневаюсь. Спорить с ним тяжело вдвойне, потому что, похоже, сам он ото всей этой заварухи удовлетворения не получает ни малейшего.
— Аудиторию свою он знает гораздо лучше нас, — добавила Лью. — А с ростом ее численности он, похоже, лишь сильнее озлобляется. Думаю, это постоянно напоминает ему, что по-настоящему своим на Земле он никогда не будет, хоть из кожи вон вылези; что так навсегда и останется изгоем. Он думает, будто интересен только тем, кто и сами изгои, на собственной-то планете. Конечно, это неправда, но ему кажется именно так.
