I
Вторая четверть XII века наполнена бурными, запутанными событиями. Они потрясли и залили кровью всю русскую равнину.
Основная их суть заключалась в ожесточившейся борьбе нового со старым, которую Мономах только задержал, но не остановил. Почти сразу после его смерти в развитии событий произошел резкий скачок: 'учало оружье говорить'.
Люди того времени не понимали, в чем истинный смысл происходивших больших перемен. Они не отдавали себе отчета в том, что исходной первопричиной этого большого было то очень, казалось бы, малое, чем каждый из них был поглощен в тесном кругу своих личных хозяйственных дел.
Пахарь, сменяя трехзубую деревянную соху на двузубую, которая брала глубже, думал только о том, что вспаханная такой сохой земля родит ему больше хлеба и что его семья будет, стало быть, сытее.
Кузнец, отковывая себе клещи, думал только о том, что чем шире будут растворяться губы клещей, тем удобнее будет захватывать ими железо и тем легче будет работать.
На такие и подобные мысли, не простиравшиеся дальше заботы о своем достатке и о своем удобстве, тратилась вся жизнь.
Когда она подходила к концу, итоги ее могли показаться ничтожными. Велик ли, в самом деле, исторический подвиг человека, который только того как будто и достиг, что сам дотянул кое-как до старости до поднял на ноги детей, обреченных на такую же внешне малозначительную жизнь, как и его собственная!
Так судили о себе и сами пахари и кузнецы.
Они умирали, но их сохи и клещи оставались жить. Сохи, клещи, топоры и молоты переходили от отцов к сыновьям. Сыновья вместе с отцовской рабочей снастью, вместе с отцовскими рабочими заботами и мыслями перенимали и отцовскую рабочую сноровку.
Как ни скромно было это трудовое наследство, оно не только не иссякало, а, наоборот, росло неприметно из поколения в поколение. Дедовская соха, попав в руки внука, бороздила землю уже не деревянными зубьями, а незнакомым деду железным лемехом. И за рукояти сохи внук брался не по- дедовски: по-иному расставлял локти, лучше деда оберегал себя от напрасной устали. К малым кузнечным клещам добавлялись новые, большие, с острыми крючьями на концах, более захватливые. Тем самым молотом, которым дед только плющил да гнул раскаленную железную крицу, — тем же молотом внук сваривал теперь две пластины в одну, чего не умели делать ни дед, ни отец.
Каждая такая перемена, взятая в отдельности, была как будто малозначаща. Зачастую она и вовсе ускользала от внимания, потому что достигалась не сразу, а исподволь, ценой очень долгих и по большей части бессознательных усилий. Но из совокупности этих-то именно крохотных изменений в способе сеять хлеб, рубить избу, шить шубу — из них-то, и только из них, складывались неприметно те огромные, неодолимые силы, которые, помимо воли человека, ломали весь ход его жизни, оплетали людей новыми между собой связями и рвали старые.
Эти-то силы и двигали историю.
Чем больше заводилось рабочей утвари, чем сподручнее становилась эта утварь, чем лучше выучивались люди владеть ею, чем спорее шла у них работа, чем прибыльнее она делалась — тем соблазнительнее было воспользоваться на даровщинку плодами чужой искусной работы, тем больше измышлялось способов, которыми одни люди заставляли других людей работать за себя и на себя, тем беднее оказывались те, кто работали, тем богаче — те, кто не работали, тем круче закипала борьба между теми и другими.
В этой борьбе — а она-то и составляла главное содержание истории — все было изменчиво. Менялось соотношение боровшихся сил. Менялся ход борьбы. Менялись приемы борьбы. Менялись предметы борьбы.
К половине XII столетия русское земледелие, за которым было уже многовековое прошлое, достигло такого высокого уровня, что стало завиднейшей приманкой для князей и бояр.
Чужим пахотным трудом князя и бояре пользовались с незапамятных времен, но в былую пору то был труд ленивых рабов, которые не щадили боярского коня, не берегли боярской сохи и были совершенно равнодушны к судьбе кинутого ими в землю боярского зерна. Несравненно большие выгоды сулил осмотрительный труд радеющего о своем хозяйстве вольного землепашца — смерда.
Вот это-то малое, но исправное и в свою меру доходное хозяйство смерда — оно-то и сделалось теперь одним из главных предметов борьбы.
Новый предмет борьбы требовал и новых приемов борьбы. Каких же?
Князь ли, боярин ли мог, разумеется, единым махом ограбить смерда начисто: отнять и коня, и соху, и все, что собрал смерд со своей кормилицы-нивы. Такие опыты производились не раз. Но это значило разрушить хозяйство смерда, а тогда терялась надежда получать с этого хозяйства каждогодный доход. Добыча от разового грабежа была слишком мала, чтобы покрыть столь далеко идущую потерю.
Можно было, не разрушая хозяйства смерда, обратить самого смерда в своего раба. Такие опыты производились тоже не раз. Но у раба не могло быть своего хозяйства, а как только хозяйство переставало быть для смерда своим, смерд переставал радеть об этом хозяйстве, и оно переставало приносить прежний доход.
Нужно было, значит, действовать иначе. Надо было, сохранив хозяйство смерда в целости и не угашая радения смерда о своем хозяйстве, завязать со смердом такие отношения, поставить его в такую от себя зависимость, чтобы он был вынужден отдавать даром либо часть своего рабочего времени, либо часть своего урожая.
Такие отношения со смердом были завязаны. Они называются ф е о д а л ь н ы м и отношениями. Такая зависимость смерда была установлена. Она называется к р е п о с т н о й зависимостью.
В XII веке феодальные отношения, завязавшиеся на Руси уже тремя, а то и четырьмя столетиями раньше, достигли такого развития и вширь и вглубь, что прежний строй государственной жизни стал для них тесен. Этим и вызывалась та борьба нового со старым, которую Мономах только задержал, но не остановил.
Князья и бояре с быстро возраставшей алчностью захватывали земли, прочно закрепляли их за собой и передавали по наследству сыновьям, внукам и правнукам. Главная ценность таких наследственных вотчин заключалась теперь не столько в своей запашке, сколько в запашке окрестных, зависимых от вотчины смердов.
Но присвоение их дохода, дело по-своему тонкое, требовало находчивости и гибкости, а главное — своего глаза. Отлучки, убыточные для смерда, становились все убыточнее и для тех, кто жил трудом смерда. Княжьё и боярство прирастало к земле.
Нельзя было, однако же, порывать и с городом.
Бояре — княжеские дружинники, а дружина всегда при князе, а князь неотделим от города.
В городе же — средоточие отставшего от земли, возмужавшего ремесла. Именно в XII веке в жизни русского ремесленника происходит знаменательный перелом: не довольствуясь работой на себя, на свое село, на соседнюю боярскую вотчину, ремесленник принимается работать и на неизвестного покупателя: на широкую продажу, на рынок.
Его отношения с боярином и князем меняются: он выходит из-под прямой их власти; но боярин и князь на этом не прогадывают — они ссужают вольного ремесленника сырьем и деньгами на новое обзаведение и наживаются пуще прежнего: дадут ногату,[9] а возвращай им две, дадут две — возвращай четыре! Рабочая зависимость заменяется для ремесленника новой зависимостью — долговой, кабальной, с которой до могилы не развяжешься.
Заодно с ремеслом продолжало крепнуть и землепашество. Избыток хлеба отвозился в город, вернее в разросшийся кругом городских стен посад, где все бойчее шла торговля. А в ее оборотах и прибылях князья и бояре — опять непременные участники.
Чтобы и в вотчину поспеть, и в городе ничего не потерять, нужно было подтянуть город ближе к вотчине — такова была едва ли не главнейшая задача, стоявшая перед правящей знатью. Возникновение в
