– Суд приговаривает вас к тридцати годам каторжных работ, приговор должен быть приведен в исполнение в Ее Величества Милбанкской тюрьме. Пусть Господь проявит милосердие к вам, а не суд.
Он замолчал, но по-прежнему не смотрел на молодого человека, стоящего перед ним на коленях.
Глаза Коннора наполнились слезами, он схватил отца за руку и сжал ее в своей ладони:
– Отец, это я, твой сын... Коннор.
Это имя, казалось, не произвело на заключенного никакого впечатления.
– Я искал тебя, – продолжал Коннор. – Мы даже не предполагали, что ты жив.
– Мертв... Магиннис... он умер.
– Но ведь ты жив.
– Восемьдесят четыре – четырнадцать, – прошептал Грэхэм.
– Ты Грэхэм Магиннис... ты мой отец, – произнес Коннор тихим и почти безнадежным голосом.
– Мертв, я сказал! – заключенный вырвал руку и встал на ноги. – Умер четырнадцатого февраля, в год тысяча восемьсот двадцать второй от Рождества Христова. Умер и кремирован в Милбанкской тюрьме. Все это записано в тюремном журнале: измена, арест, приговор, смерть... Восемьдесят четыре – четырнадцать!
Грэхэм указал скрюченным пальцем на кровать. Глаза его на какое-то мгновение блеснули, затем опять потухли, и он замер на месте, согнув плечи и опустив голову.
Коннор медленно поднялся с колен и глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Наконец, он произнес самым мягким тоном, на какой только был способен:
– Ты знаешь, что у тебя есть дочь? Она родилась вскоре после того, как... как ты оказался в тюрьме. Именно из-за того, что ее родила, умерла мама.
Старик немного приподнял голову, и Коннору показалось, что он увидел, как заблестели его глаза. Однако отец снова отвернулся и опять произнес каким-то нечеловеческим, загробным голосом:
– Восемьдесят четыре – четырнадцать...
Неожиданно раздался металлический лязг, затем последовал скрип замка, в котором проворачивали ключ. Дверь в камеру отворилась, и послышался голос Дункана Уимса:
– Нам нужно уходить. Вот-вот наступит время смены караула.
– Можно еще несколько минут? Выражение лица стражника было непреклонным:
– Не сегодня. Но я уверен, что можно будет договориться в какой-нибудь другой день. – Он пошире распахнул двери и знаком приказал Коннору поторапливаться.
Коннор направился было к выходу, затем остановился и оглянулся на номер 8414, пытаясь разглядеть что-нибудь знакомое в чертах его лица. Однако все, что он видел перед собой,– это старика, которому оставался, наверное, всего один шаг до могилы.
– Ну, пойдем, – подгонял Уимс.
– Отец, – позвал Коннор, надеясь, что заключенный в последний момент заметит его присутствие или, может быть, даже его узнает. – Твоя дочь... Мы дали ей имя мамы. Ее зовут Эмелин.
Коннор тянул время так долго, как это было возможно, затем уступил настойчивым требованиям стражника и вышел в коридор.
* * *
Когда дверь закрылась, Грэхэм Магиннис упал на колени на холодный каменный пол. Его губы задрожали и слова застряли в горле, когда он попытался произнести имя: «Эмелин».
Воздев руки кверху, как будто взывая к Господу, несчастный яростно затряс головой, пытаясь отогнать нахлынувший поток образов, танцующих перед ним в бешеном вихре: беременная женщина, держащая за крошечную ручонку маленького мальчика, ее муж, стоящий у скамьи подсудимых, с глазами, полными отчаяния и тоски.
Образы сменялись один за другим: стражник, открывающий двери камеры, высокий молодой человек, полный здоровья и сил, знакомое имя, зовущее из прошлого.
«Коннор!» – вскрикнул вдруг Грэхэм; в ответ раздался только скрип ключа, закрывающего ржавый замок на двери.
С каждым шагом, уводившим стражника и посетителя по коридору, тело Грэхэма пронзала невыносимая боль. «Коннор! – позвал он снова, на этот раз почти шепотом. Упав вперед, на руки, он надтреснутым голосом выдохнул имя своей любимой: – Эмелин!.. Эмелин!.. Эмелин!»
Грэхэм повторял имя своей жены снова и снова, оставаясь на коленях еще долго после того, как затихли последние шаги в коридоре, до тех пор, пока его осипший голос не стал скрипеть, подобно ржавому замку на двери камеры. Наконец, Грэхэм опять затих. Он едва смог подняться с пола и добраться до кровати.
Просидев несколько минут неподвижно, старик просунул руку под ближний к стене край тонкого тикового матраца и вытащил потрепанную записную книжку. Бережно отвернув обложку, он пролистал несколько страниц, водя костлявым указательным пальцем по каракулям, которые были небрежно начерканы карандашом. Несмотря на чрезвычайно слабый свет, Грэхэм мог разобрать слова, и когда нашел место, которое искал, то поднес книжку поближе к глазам и начал читать вслух громким и твердым голосом:
«Первое июня тысяча восемьсот двадцать второго года. Сегодня у меня был первый посетитель – моя сестра, Беатрис. Лучи света, падающие из окна, показались мне темнее самой черной ночи, когда она сказала, что моя дорогая Эмелин умерла две недели назад во время родов. Я... я...»
Голос Грэхэма задрожал от наплыва эмоций, и он перестал читать вслух, продолжая водить пальцем по неровным строчкам, написанным шестнадцать лет назад. Он перевернул страницу и снова начал читать:
«Беатрис согласилась с моим предложением назвать дочь по имени моей дорогой жены. Родная Эмелин! Я так по тебе скучаю! Я так по вам обеим скучаю!»
Грэхэм посмотрел на закрытую дверь камеры. Глаза его наполнились слезами – впервые с того самого дня, когда он узнал, что его жена умерла, и он позволил им свободно течь по щекам. Когда Грэхэм снова вернулся к чтению, он увидел, что капли намочили дневник, и опять начал водить пальцем по влажным страницам. Собравшись с силами, он продолжал читать вслух:
«Я, скорее всего, больше никогда не увижу улиц Лондона, поэтому я уговорил Беатрис сказать Коннору и его новой сестре, что их бедный отец умер. Она хорошая женщина, и я уверен, что когда-нибудь она поймет всю необходимость такого решения. Может быть, когда-нибудь, в будущей жизни я смогу быть вместе с моими любимыми Эмелин и Коннором и нашей маленькой дочуркой. А пока я научил Беатрис словам колыбельной, для того чтобы она пела ее малышке. Это была любимая колыбельная Эмелин, которую она пела по ночам нашему сыну. У Беатрис не такой сладкий голос, как у моей жены, но я убежден, что она приложит все усилия, чтобы спеть как нужно. Если бы только Эмелин могла очутиться там и взять малышку на руки и убаюкать ее.»
Грэхэм Магиннис набрал в грудь побольше воздуха и начал петь. Ему не нужно было смотреть на страницу, на которой была записана каждая строчка четверостишья. И хотя его голос стал слабым и надтреснутым от прожитых лет и от потока тягостных воспоминаний, песня, которая наполнила камеру и поплыла дальше, по коридорам Милбанкской тюрьмы, была такой же мягкой и чистой, как утренняя песня голубя:
VII
Ленора Йорк с большой охотой заплатила лишних десять шиллингов за отдельную ложу в Хавершэме – пользующемся сомнительной репутацией театре, в котором шли непристойные французские «постельные комедии». Она любила подобные зрелища как за скандальное поведение зрителей, так и за удовольствие, больше доставляемое очаровательными, хоть и убого разряженными актерами, нежели запутанными сценарными ходами или же искусной игрой.
В этот субботний вечер Ленора обращала мало внимания и на зрителей, и на само представление, в котором шла речь об английской девице, приехавшей в Париж на праздник. Более того, она даже не видела, что происходит на сцене, так как портьера ее отдельной ложи была опущена – одна из нескольких
