— Значит, длья тебья фойна окончен, mein Kapitan?
— Похоже.
— Могу спорить, что ты совсем измотался. Хочешь, пойди в другую комнату и приляг.
— Лучше уж останусь на ногах, так я скорее приду в себя.
— Пожалуй, ты прав. Есть хочешь? О Господи, да ты ведь ничего не ел с самого завтрака, правильно? Садись, сейчас я тебе что-нибудь приготовлю.
Мы съели на кухне овощной салат с луком и большую миску спагетти-бабочек с маслом и чесноком. Потом она заварила себе чай, а мне приготовила кофе, мы перешли в гостиную и уселись рядом на диване. Был такой момент, когда она сказала что-то очень уж грубое и я рассмеялся, а она спросила, что тут смешного.
— Я люблю, когда ты выражаешься, как на панели, — сказал я.
— Думаешь, я из себя изображаю? Думаешь, я какой-нибудь избалованный тепличный цветок, да?
— Нет, я думаю, что ты роза испанского Гарлема.
— Не знаю, смогла бы я выжить на панели или нет, — сказала она задумчиво. — Хорошо, что мне никогда не приходилось этим заниматься. Но знаешь, что я тебе скажу? Когда все кончится, этой маленькой уличной красотке придется уйти с холода. Пусть забирает свою единственную титьку и катится с панели к чертовой матери.
— Надеюсь, ты не собираешься ее удочерить?
— Нет, и будь уверен, что мы не будем жить в одной комнате и делать друг дружке прически. Но я смогу подыскать для нее место в приличном доме и научить ее, как создать себе клиентуру и работать, не выходя из квартиры. Знаешь, что она может сделать, если она не последняя дура? Напечатать объявление в порнографическом журнале и сообщить любителям титек, где они теперь могут получить одну по цене двух. Ну вот, ты опять смеешься, я опять говорю, как на панели?
— Нет, просто смешно.
— Ладно, смейся. Не знаю, наверно, мне надо бы просто оставить ее в покое, и пусть живет, как хочет. Но она мне понравилась.
— Мне тоже.
— По-моему, она заслуживает лучшей участи, чем таскаться на панель.
— Не только она, — сказал я. — Очень может быть, что для нее-то все закончится прекрасно. Если они поймают этих типов и будет суд, она получит свои пятнадцать минут заслуженной славы. А кроме того, теперь у нее есть адвокат, который присмотрит за тем, чтобы никто не мог опубликовать ее историю, не заплатив ей за это.
— Может быть, про нее даже снимут телефильм.
— Я бы этого не исключил, хотя вряд ли нашу приятельницу будет играть Дебора Фингер.
— Пожалуй, нет. А, придумала. Ты мне поможешь? Вот что надо сделать. Надо найти на эту роль актрису, у которой действительно ампутирована грудь. Мы же сейчас говорим о высоком искусстве, верно? Понимаешь, какую идею мы тут протолкнем? — Она подмигнула. — Вот я уже заговорила как звезда шоу- бизнеса. Могу спорить, что тебе больше нравится, когда я выражаюсь как на панели.
— Пожалуй, и то и другое неплохо.
— Согласна. Мэтт, а тебе не жалко, что ты столько возился с этим делом, а теперь придется отдать все полиции?
— Нет.
— Правда?
— А почему мне должно быть жалко? Я не имею никакого права держать все это про себя. У Департамента полиции Нью-Йорка столько сил и такие возможности, каких у меня нет. Я сделал, сколько смог, — по крайней мере, с этого конца. Я все-таки еще попробую распутать ниточку, которая попала мне в руки вчера ночью, и посмотрю, что можно будет раскопать в районе Сансет-парка.
— Полиции ты ничего не скажешь про Сансет-парк?
— Это никак невозможно.
— Да, невозможно. Мэтт, я хочу тебя кое о чем спросить.
— Валяй.
— Не знаю, будет ли тебе приятно это услышать, но спросить я должна. Ты уверен, что они те самые убийцы?
— Наверняка. Ампутация груди проволокой? Сначала у Лейлы Альварес, потом у Пэм Кассиди? И обе жертвы брошены на кладбище? Помилуй!
— Я тоже считаю, что те, кто изувечил Пэм, убили и Альварес. И еще ту женщину из Форест-парка, учительницу.
— Мари Готскинд.
— А вот как насчет Франсины Кхари? Ее-то не бросили на кладбище, ни из чего не следует, что ей ампутировали грудь удавкой, и, по словам свидетелей, ее похитили трое. Что-что, а уж это Пэм знает точно: там были только двое, Рей и тот, другой.
— И здесь их тоже могло быть только двое.
— Но ты же говорил...
— Я помню, что я говорил. Пэм еще рассказывала, как они перелезали с водительского сиденья в кузов и обратно. Может быть, людям просто показалось, что их было трое, потому что, когда видишь, как двое садятся сзади в кузов, а потом фургон уезжает, думаешь, что еще кто-то сидел впереди, за рулем.
— Возможно.
— Мы знаем, что эти типы прикончили Готскинд. У дел Готскинд и Альварес есть общая особенность — эта история с отрезанными и засунутыми кое-куда пальцами, а у Альварес и Кассиди ампутировали по одной груди. Из чего следует...
— Что это одни и те же люди. Ладно, согласна.
— Идем дальше. Свидетели похищения Готскинд тоже говорили, что мужчин было трое — двое схватили ее, а третий вел машину. Но они могли и ошибиться. Или в тот день там действительно было трое, и тогда, когда они прикончили Франсину, тоже, а когда они похищали Пэм, один мог лежать в гриппе.
— Или дрочил дома в одиночку, — заметила она.
— Да что угодно. Надо было спросить Пэм, не упоминали ли они кого-нибудь еще. «Майку понравилась бы ее жопа» или что-нибудь в этом роде.
— Может быть, они отвезли Майку домой ее грудь.
— 'Это вот тебе, Майк, а видел бы ты ту, что осталась!'.
— Перестань, прошу тебя. Как ты думаешь, смогут они выяснить у нее какие-нибудь их приметы?
— Я не смог.
Пэм говорила, что не помнит, как выглядели ее похитители, что, когда пытается себе их представить, ей вспоминаются только какие-то смутные очертания, как будто у них на голове были маски из нейлоновых чулок. Из-за этого расследование и зашло в тупик: когда ей предложили просмотреть альбомы с фотографиями сексуальных преступников, она не знала, кого искать. Потом они пытались с ее помощью составить фоторобот, но и это оказалось безнадежно.
— Пока она была здесь, — сказала Элейн, — я все думала про Рея Галиндеса.
Галиндес — это нью-йоркский полицейский и рисовальщик, у него необыкновенная способность, расспрашивая свидетелей, рисовать очень похожие портреты преступников. Два его рисунка в рамках висят у Элейн в ванной.
— Я тоже о нем подумал, — сказал я. — Но не знаю, что он мог бы из нее вытянуть. Если бы он поработал с ней денек-другой сразу после того, как это случилось, у него еще могло бы что-нибудь получиться. А сейчас прошло слишком много времени.
— А как насчет гипноза?
— Не исключаю. Вероятно, эти воспоминания у нее заблокированы, и гипнотизер мог бы их вытащить. Но я об этом мало что знаю. Присяжные не всегда этому верят, да и я сомневаюсь.
— А почему?
— Я думаю, под гипнозом свидетели могут выдумывать всякое, чтобы доставить удовольствие тем, кто их расспрашивает. Я с большим подозрением отношусь к историям о кровосмешении, которые мне часто
