ездишь в какие-то Бердичевы (точно — глупый сон). Иногда бывает от этого и грустно и тяжело. Мне и кинематограф не особенно нравится, надеюсь только, что, если… предложат тебе представить что-нибудь непристойное, ты откажешься.
Не думай, что я ворчу или брюзжу, я просто часто думаю об этом, и постоянно думаю о тебе; часто мне кажется диким, почему ты не здесь и не со мной. Мне здесь жить очень хорошо, тихо, я понемногу собираюсь с мыслями, растерянными в паршивой Франции, но ничего еще не делаю; все очищаю сад от суши и гуляю. Засуха и жарко, дождь только сегодня пошел. Вот бы ты приехала, мы бы уехали вместе.
Сегодня я отослал исправленную корректуру первых двух действий «Розы и Креста». Твое письмо о Мейерхольде как-то не произвело на меня впечатления, показалось устаревшим, что ли.
Мне бы нечего было отвечать ему даже; я совсем не чувствую внутренне его бытия как художника и очень боюсь его внешне, так как знаю, что есть в Александринке такой «режиссер». Да еще ты проводишь в письме мнение Вали: Валя — она Валя и есть, очень милая, но, в самом деле, нельзя же считать серьезно, что она относится к театру.
Ты не думай, что я все это пишу под влиянием злости или какого-либо аффекта. Нет, я просто мысленно пробуждаюсь, и многое возвращается в мою голову, только не возвращаются вовсе все эти странные понятия о том, что есть «новый театр», что есть кризис в сценическом искусстве, что есть разница будто бы в «идеях» разных модных режиссеров, и т. д., и т. д. Точно все это я видел в детстве во сне; сначала это была милая чепуха с мистическими оттенками, потом осталась голая чепуха, потом о ней все режиссеры написали книги, которые начали злить, — а теперь… ей-богу, все это прошло безвозвратно, и книги, и «опыты», и «студии», и осталось прежнее деление людей на людей с головой и сердцем и людей без сердца и без головы.
Сейчас заходил к нам, гуляя, Ваня, которому я страшно обрадовался, потому что он похож на тебя. Он пообедал; был очень мил и интересен; издает уже четвертую книгу; кажется, что он именно
По вечерам мы с мамой и тетей занимаемся шарадами, над которыми ты бы хохотала. Мама все почти время чувствует себя плохо, бывают припадки, устает. Много хозяйничает.
Я с каждой почтой боюсь, что меня вызовут в Петербург для театрально-литературного комитета. Пока еще не было ничего, кроме письма от Ремизова о том, что Терещенко 19-го августа приезжает в Петербург, и о мелочах.
А может статься, что я все-таки скоро поеду — в конце августа или в начале сентября. Все-таки на душе не очень спокойно. Да и ты, главное, со своими бердичевыми и кинематографами; — ребячества. Боюсь я, что тебя так ветер носит.
Если бы ты знала, как здесь тихо и хорошо, ты бы приехала. После заграницы ценишь все подлинное особенно. Зимы не вижу; боюсь; прежде всего, ворочусь — и возникнет «вопрос» о «Розе и Кресте» и о Мейерхольде; вопроса такого
Изволь решать, «да» или «нет» относительно того, что — дым и призрак. Так вот постоянно в
Сегодня дождливо, все деревья радуются. Господь с тобой, маленькая Бу. Если будут письма (нужные), перешли мне. А то бы сама приехала.
355. М. М. Гаккебушу. 20 сентября 1913
Многоуважаемый Михаил Михайлович.
Благодарю Вас за Ваше любезное предложение написать рассказ для «Нового слова». Я бы сделал это с удовольствием, но рассказы мне не даются.
Примите уверение в совершенном уважении к Вам.
356. В. Н. Княжнину. 3 ноября 1913. <Петербург>
Дорогой Владимир Николаевич, с Вашими замечаниями о стихах Савицкого я совершенно согласен; не понимаю одного — что Вы назвали «авторским экзотизмом»?
Вы пропустили еще несколько плохих рифм и ударение («рвалась»). Вообще же, по-моему, обратили слишком много внимания. Все, что можно сказать, — что душа чистая, но, должно быть, лет ей немного, что-нибудь вроде семнадцати; говорит о своих годах и об утрате надежды. Лучше бы писал да и писал, не показывая никому, кроме своей матери, если есть она.
Спасибо Вам за слова о «Розе и Кресте», но не об Андрее Белом. Впрочем, все его ругают, я только одного человека встретил сочувствующего, кроме себя.
Не думайте, что я вечно отсутствую, и попробуйте еще звонить. Я собирался звонить к Вам через Аничкова, но не знаю, удобно ли это.
До свидания, жму Вашу руку.
357. Д. В. Философову. 18 ноября 1913. <Петербург>
Дорогой Дмитрий Владимирович.
Сейчас прочел Вашу статью в «Речи». Конечно, я не согласен с очень многим в ней (как все и всегда не согласны). Все равно, — через все, нас разделяющее, хочу пожать Вашу руку и поблагодарить Вас за бережное Ваше чувство. Спасибо Вам.
Хотел писать много, да не могу, все так горько.
P. S. Я получил документы, касающиеся венгеровской публикации; в основном согласен с Вами; сам я тоже не давал автобиографии, и моего имени нет ни в числе «головешек» и нигде.
Воздух, которым мы дышим, проникнут в эту осень преимущественно злобой. И программа продиктована злобой же.
Вам спасибо за то, что Ваша сегодняшняя статья — добрая.
358. Е. Ю. Кузьминой-Караваевой. 1 декабря 1913. <Петербург>
Елизавета Юрьевна, я хотел бы написать Вам не только то, что получил Ваше письмо. Я верю ему, благодарю, и целую Ваши руки. Других слов у меня нет, может быть, не будет долго. Силы мои уходят на то, чтобы протянуть эту самую трудную часть жизни — середину ее.
До свидания, мы встретимся когда-нибудь, я перед Вами не лгу. Прошу Вас, думайте обо мне, как я буду вспоминать о Вас.
