Том 8. Письма 1898-1921

серьезно боюсь, что Амфитеатров не только внешне, но и внутренно исказил ее. Не говоря о том, что стихи — часто просто не стихи, отсутствует не только ритм, но и размер, — я боюсь, что всей пьесе, при помощи сочных словечек и залихватского тона, сообщена вульгарность, идущая вразрез с ее подлинной демократичностью. Смешны, но не так и не потому смешны поэты петраркисты, как думал Амфитеатров, стоящий далеко от стихов вообще и, очевидно, увлекавшийся иногда пародией на русскую современность, ненавистную ему, но Амфитеатров как-то по-буренински просто не разбирается, все валит в одну кучу. У него, в сущности, нет настоящей разницы между словарем петраркистов и словарем их противников, или эта разница подчеркивается улично, — я сказал бы, как в театрах «миниатюр». Театру убыли не будет, если сделать все это тоньше, а в таком виде это может подействовать на дурные инстинкты и сослужить еще одну плохую службу культуре — прозвучать как фельетон из «Нового времени». Вообще такие стихи, при общем неуменье русских актеров читать стихи, о котором Вы, конечно, знаете, могут загубить пьесу, самый текст которой пока расхлябан; лучше бы уж была честная проза; в таком виде пьеса покатится по наклонной плоскости. Я бы сказал, что следует просто заново перевести; если же этого нельзя, надо дать пьесу и подлинник знающему итальянский язык стихотворцу (например, П. О. Морозову, которого считаю я большим мастером языка, в противоположность большинству профессоров, он действительно проникнут Пушкиным, над которым всю жизнь работал).

Относительно «Начальника шайки» я не совсем с Вами согласен. Эта роль очень важная, благодаря последнему монологу, но она все-таки не главная. Главный — «Новичок» (кстати, едва ли он так называется у Сем-Бенелли; в слове «новичок» — что-то маленькое, плюгавенькое). Однако практически едва ли это меняет дело: Начальника шайки надо дать большому актеру, потому что в заключительном монологе заключена демократическая душа пьесы. Надо знать, как произнести прекрасные слова: «Мы не сумели сберечь и потеряли неизвестного нам человека, но он — брат наш» (у Амфитеатрова и это сказано ужасно коряво).

К «Дантону» я прибавил бы еще одну драму или пьесу того же духа, который, я сказал бы, больше всего сближает театр с современностью (об «Алексее» не говорю, потому что не прочитал его, но заранее могу сказать, что пьеса — другой породы). Я бы назвал «Каталину» Ибсена, который, несмотря на все юношеские недостатки, нужен, как хлеб, я сказал бы, злободневен. Кроме того, он внес бы большое разнообразие в репертуар. Три таких пьесы, как «Рваный плащ», «Каталина» и «Дантон», надо будет напоить духом одной и той же музыки. Их герои, счастлива или несчастна их судьба, проникнуты одной могучей волей, которая их несет часто вопреки им самим и попреки тому мраку, который в их душах царствует; и стоят они под одной звездой. Все это — обреченные, жертвы будущего.

Вот и весь репертуар — восемь пьес; чертеж этого репертуара такой:

Середина — неподвижный центр — Шекспир, вечное, общечеловеческое (в этом центре «Виндзорские кумушки», которых едва ли удастся поднять, заменяются «Алексеем» — тоже не современное, а общечеловеческое). Одна стрелка — Шиллер и Гюго, другая — Ибсен, Сем-Бенелли и Левберг. Все это вместе — хороший волевой напор, хороший таран.

На этом кончается вся моя пригодность к делу; следующий шаг — свести с этим репертуаром главные наличные артистические силы, доказать Юрьеву, Монахову и Максимову, что они именно это могут и хотят играть. Это уж дело политики, такта, в котором я всегда боюсь просто напортить. Относительно вторых ролей я просто не судья, я слишком мало знаю актеров. Тем более в хозяйственных делах. Что же остается? Опять «заседать», чего очень не хотел бы. Уходя из Театрального отдела, я уходил, собственно, от специфически театрального, от «театральщины» в литературное, как в стихию более родную, где, мне кажется, я больше могу сделать. Тут же, мне кажется, будет очень много специфически театрального; люди — очень милые, но боюсь, что между нами вечно будет пролегать что-то, мешающее нам понять друг друга, как почти всегда — между актерами и писателями; этой помехи я до сих пор почти не испытывал только в одном месте — в Художественном театре, а здешние люди — не таковы, да им и не надо быть другими, чем они есть. Этот репертуар (в части Шекспира и Шиллера) должны нести театральные, а не литературные люди. Что касается нового, то тут потребен какой-то другой режиссер, вероятно, а кто бы это мог быть, я совершенно не берусь придумать. Нет сейчас такого. Нет, — значит, надо идти на компромисс, которых так много в современном театре. Как уладить этот компромисс, можете придумать Вы, как очень близкая театру, а я не сумею. Я не думаю, чтобы выхода из положения не было, но я буду думать над положением, а рубить узлы, как в данном случае надо, не сумею.

Если бы я мог уйти в дело с головой, я бы взялся, может быть; но, думаю, Вы меня поймете, зная, сколько у меня других дел и как они непохожи на это по своему ритму. Я хотел бы еще, чтобы Вам не пришло в голову, что мой отказ произошел под чьим-либо влиянием; я даже с близкими не говорил, а исключительно про себя весь вчерашний день взвешивал это дело и пишу Вам только результаты собственных размышлений; пишу откровенно, искренно и с чувством давней моей преданности Вам и веры в Вас. Целую Вашу руку.

Александр Блок.

P. S. Хотел говорить по телефону, но он испорчен.

447. М. Ф. Андреевой. 10 августа 1919. <Петроград>

Многоуважаемая Мария Федоровна.

Судя по тому, что вся сцена носит название первой («Вечье-увечье»), это — первый акт большой пьесы. Иначе нельзя объяснить и распределение материала.

В картине — три куска, переходы от первого ко второму (первая драка) и от второго к третьему (появление Василия Буслаева) — очень интересные. Но весь первый кусок (суд) невыносимо растянут. Очевидно, всем этим лицам суждено играть роли в других актах, иначе — не стоило бы их так долго показывать. Для представления я просил бы Амфитеатрова очень сократить всю сцену суда.

Приятно, когда люди, особенно сам Василий, начинают говорить по-былинному. Остальные стихи — обыкновенные, амфитеатровские, т. е. до крайности не крепкие, антипушкинские. Лучше бы — честной прозой.

По существу — все изрядно упрятано в «литературу», сглажено, как у Ал. Толстого (или Римского- Корсакова), отчего эта самая русская мордобойная «правда» выходит немного слащавой, книжной, даже… газетной. Есть, однако, и живые слова и та «сочность», которая свойственна Амфитеатрову всегда.

Однажды девица в кинематографе сделала кокетливое замечание: «Мужчины всегда дерутся». Так вот и про эти картины будут делать зрители такие же замечания. Очень характерно, что первая картина из «Истории человеческой культуры», написанная в 1919 году, полна драк и безобразий. Так оно и есть.

Ваш Ал. Блок.

448. В. М. Жирмунскому. 16 августа 1919. <Петроград>

Многоуважаемый Виктор Максимович.

Позвольте Вас просить дать мне Вашу статью «Гейне и романтизм». Я очень хочу поместить ее в VII томе редактируемого мной собрания сочинений Гейне в виде предисловия по существу (небольшое деловое предисловие напишу сам). VII том, это — «К истории религии и философии в Германии» и «Романтическая школа».

Редакционная коллегия «Всемирной литературы» уже одобрила мой план — поместить Вашу статью. Хочется прибавить, что мне лично Ваше согласие доставило бы большую внутреннюю радость. Заново писать не нужно; по-моему, то, что напечатано в майской книжке «Русской мысли» 1914 года, и сжато, и содержательно, и способно сильно взволновать тех, кому не безразлична тема статьи.

Нельзя ли просить Вас только вот о чем: 1) писать Фарнгаген фон Энзе; 2) привести цитированное Вами в новых переводах, сообразно всему плану издания; 3) — можете сделать только Вы: вставить где- нибудь абзац об «иронии» романтиков и «иронии» Гейне, определив различие между ними с классической