Том 8. Письма 1898-1921

«спрятать в карман» те недовольства, которые возникают в моей лирической душе, настроенной на одну песню и потому ограниченной; я гоню это недовольство пинками во имя другой и более нужной во мне ноты — ноты этого балагана, который надувает и тем самым «выводит в люди» старую каргу, сплетенную из мертвых театральных полотнищ, веревок, плотничьей ругани и довольной сытости.

Это последнее и глубоко искреннее, что сейчас могу сказать Вам, может быть потом скажу больше и точнее. Извините, что заболтался, все это захотелось сказать Вам вообще, потому что мне казалось, что Вы думаете, будто я только «мирюсь». Но поверьте, что мне нужно быть около Вашего театра, нужно, чтобы «Балаганчик» шел у Вас; для меня в этом очистительный момент, выход из лирической уединенности. Да и к тому же за основу своей лирической души я глубоко спокоен, потому что знаю и вижу, какую истинную меру соблюдает именно Ваш театр: того, чего нельзя предавать толпе, этому слепому и отдыхающему театральному залу, он никогда не предает — ни у Метерлинка, ни у Пшебышевского. И для меня в этом чувствуется факт очень значительный — присутствие истинной любви, которая одна спасает от предательства!

Теперь только о частностях. Большую часть, я думаю, Вы заметили. Не нужно ли «автору» в первый раз именно вылезать с опаской и потихоньку и приходить в ужас только к середине первого монолога? А то он оглушает немного. Но на этом не стою. Потом он, конечно, должен бегать, как бегает. Вообще Феона великолепен. Нельзя хоть раз просунуть чью-нибудь руку, чтобы было видно, как автора тащат за веревочку. Хорошо, чтобы он растерянно высунулся опять после слов мистиков: «Ты не выдашь меня?» — «Никогда».

Коломбине надо быть все время глубоко неподвижной, без малейшей аффектации, без одного жеста. Четыре слова своих ей надо произнести тоже просто и равнодушно, чтобы все была одна и та же музыка — ее голос, золотая коса и простое белое платье. Хорошо, если бы она появилась подальше от мистиков, а то она немного загораживает их, а у них нет средств достаточно испугаться. Председателю надо бы произнести монолог с большим священным (хотя и дурацким) трепетом, разнообразя интонации несколько больше. Так же и слова «Легкий призрак».

Арлекину, может быть, лучше говорить первые слова менее раскатисто, с оттенком победоносной галантности, но и изящества. Ведь и у него есть своя глубина — может быть, она кроется в том, что он — вечно юный. Он очень юный, гибкий, красивый.

О влюбленных парах: партнер В. П. Веригиной делает, может быть, слишком порывистые жесты; и интонации его слишком страстны. Ведь он с самого начала уже обречен, погублен, «освистан» этим столбом легкого, играющего и обманчивого огня.

Партнера Н. Н. Волоховой мне хотелось бы видеть ближе к ней, насколько позволит еще появление среди них дразнящего паяца. Пусть он говорит еще проще, но и призывнее, хотя и деревянно, и пусть чертит круг перед нею по земле мечом еще более длинным и матово-серым, как будто сталь его покрылась инеем скорби, влюбленности, сказки — вуалью безвозвратно прошедшего, невоплотимого, но и навеки несказанного. Надо бы и костюм ему совсем не смешной, но безвозвратно прошедший — за это последнее и дразнит его языком этот заурядненький паяц.

Если бы можно было заглушить стукотню шагов сукном — было бы хорошо. Выделилась бы только бестолковая стукотня авторских ножек по авансцене. Этот автор — всему помеха, он не понимает главного, что балаган надувает старуху, преодолевает обманом косную материю.

Сейчас я мог написать Вам довольно живо, благодаря Вам же, увидав «Балаганчик» на сцене, я вспомнил его и загорелся им, а до сих пор он был заслонен «Незнакомкой» и «Королем на площади». Спасибо, дорогой Всеволод Эмильевич. О Пьеро Вам нечего говорить. Вы и так очень поняли его, и знаю, что хорошо сыграете.

Спасибо еще раз. Крепко жму Вашу руку.

Любящий Вас Александр Блок.

Завтра приду в 12 час. дня на генеральную репетицию с Любовью Дмитриевной.

112. В. Я. Брюсову. 26 декабря 1906. Петербург

Многоуважаемый и дорогой Валерий Яковлевич.

От всей души спасибо за книгу Вашу и за надпись. Теперь я перечитал только то, чего не знал раньше, — «Последних мучеников», «В зеркале» и «Мраморную головку». Особенно среднее поразило меня неожиданно и ярко. Это — мистерия — отдельные раздробленные «пассии» зеркальности, связанные психологической вязью. Хочется сгруппировать свои мысли о Вашей прозе; я предложил «Золотому руну» написать заметку о «Земной оси». «Земля» стоит для меня совсем отдельно — может быть, всех нужнее мне.

Искренно преданный Вам Александр Блок

113. Матери. <Начало января 1907. Петербург>

Мама, пока я клеил, записку-то Люба и прочла. Но ведь там нечего не показывать. То, что ты пишешь, свойственно и мне и Любе так же, как тебе. Пока я живу таким ускоренным темпом, как в эту зиму, — я «доволен», но очень допускаю, что могу почувствовать отчаянье, если ослабится этот темп («Я пала так низко, что даже Ангелы не могут поддержать меня своими большими крыльями», — говорит Беатриса).

Жар у меня меньше — 37е. Голова не болит, но тяжеловатая. Почитай-ка прилагаемый том Андерсена, я его не кончил, но у меня есть другие. Я давно уже не читаю ничего, кроме него, и это очень успокоительно. Я тебя люблю и крепко целую.

Саша.

114. Матери. <13 января 1907. Петербург>

Мама, вчера были Сологуб, Вячеслав, Чулков, Пяст, Гофман, Кондратьев, Городецкий. Я прочел все стихи и «Незнакомку» и имел успех. Городецкий ночевал. Книжка моя, надеюсь, через месяц выйдет с обложкой Бакста.

Люба сейчас у Лидии Дмитриевны. Завтра мы придем обедать. Крепко целую.

Саша.

Выхожу уже на улицу.

Может быть, завтра вечером уйду к Сологубу. Третьего дня явились все «Шиповники», требуют к осени четвертый сборник стихов.

115. В. Я. Брюсову. 13 января 1907. <Петербург>

Дорогой Валерий Яковлевич,

Получил Ваше письмо. Спасибо за то, что Вы говорите о «Нечаянной Радости», за факт ее появления в свет. Как только получу ее здесь, — пришлю Вам. У меня уже почти готова и скоро начнет печататься в