перевожу старую романтическую трагедию Грильпарцера со страхами и привидениями, с героиней совсем с кипсека. Мою драму наконец кончил почти совсем, очень переболел ею, и, пожалуй, вышло что-то лучшее, чем предыдущие. Очень хотелось бы, чтобы Ты ее узнал.
Читал лекцию о театре — успешно. Во многих мыслях мы с Тобой сходимся.
Напиши, ради бога, прилично ли дать стихи в «Белый камень»? Тут приезжал какой-то его хулиганский издатель, в чем-то полуизвинялся, обещал, что там сотрудничает Бунин. Будет ли сотрудничать кто-либо из Вас?
Трижды звали меня в Москву — читать (спасибо в том числе за Твое письмо, переданное мне дамой), но не могу и как-то не хочется; опять растеряешься. А теперь я ужасно отдыхаю за работой, собираю себя и коплю силы, забываю тяжелую зиму и просто радуюсь весне. Убеждаюсь, что не «примелькались еще ночи и дни», хотя и «нет никого на земле…» и т. д.
Очень, очень понимаю Твое письмо. Но мы долго еще будем живы и сильны. Еще все не исполнилось.
Досадное чувство возбуждают во мне парижские книжники. Бывает, что собака, совсем чужая, и так, чорт ее знает, почему и за что, — облает. И собака-то ничего не сторожит, и хвост-то у нее куцый, а все- таки — досадно. Так вот теперь для меня — Мережковское. — Напиши мне еще, милый. У Вас теперь Вяч. Иванов, я как-то опять его почувствовал и полюбил.
Любящий Тебя
165. Л. Д. Блок. 4 апреля 1908. <Петербург>
Милая, ты знаешь сама, как ты свободна. Но о том, о чем ты пишешь, нельзя переписываться. Я совершенно не знаю ваших маршрутов и не имею понятия, куда писать. Это письмо пишу наугад. Твоего письма я не понимаю, т. е. не понимаю того чувства, которое было у тебя, когда ты писала. Может быть, не понимаю от своего теперешнего равновесия. Но чем больше я в равновесии, тем больше знаю реальное.
Что тебе написать, совсем не знаю. Ты пишешь мне как чужая — не так ли? Знаешь ли ты, насколько важно для меня твое письмо и имела ли ты какое-нибудь отношение ко мне, когда его писала? Ты пишешь, что я могу спрашивать. Я спрашиваю прежде всего, представляется ли тебе все будущее совершенно вне меня или ты просто можешь судить теперь только о близком будущем?
Только эти вопросы. И то — слишком трудно задавать их в письме. А что — письмо твое написано из самой глубины? Или — ты не знаешь теперь своей глубины?
Я пишу очень сухо. И стараюсь только простейшее. Я не знаю, как ты можешь понять меня
Ты пишешь до такой степени странные вещи о деньгах, о «честности» и т. п. Из этого я заключаю, что ты не понимаешь больше меня.
Писать это письмо мне трудно.
Куда писать?
166. Андрею Белому. 5 апреля 1908. Петербург
Спасибо Тебе, милый Боря, сейчас получил я «Кубок метелей». Ты, пожалуй, не можешь сейчас представить, с каким чувством я приступлю к нему. Теперь моя жизнь как-то совсем по-необычайному поворачивается. Извне — необычайная тишина, в глубине — просветленная, чистая совесть. Живу по- прежнему совсем тихо, один, много работаю, и глубоко просто. Музыку неслыханную слушаю.
Ты спрашивал у меня адрес мамы, — вот он: Ревель, Малая Батарейная, 10. Я знаю, как она оценила бы, если бы Ты прислал ей Симфонию. Сделай это, если у Тебя еще есть.
Крепко целую Тебя и люблю.
Твой
167. В. Я. Брюсову. 8 апреля 1908. Петербург
Дорогой Валерий Яковлевич.
Горячо благодарю Вас за второй том «Путей и перепутий». Хочу писать об обоих томах, книгах, сыгравших такую большую роль для меня, и надеюсь написать в «Золотом руне».
Ваш
168. Л. Д. Блок. 14 апреля 1908. <Петербург>
Сегодня пришла твоя телеграмма, и беспокойство прошло. А боялся я почему-то страшно. В пасхальную ночь томился и блуждал около факелов Исакиевского собора и Петра. Конечно, именно в двенадцать часов, когда я должен был быть один, меня поймали на улице совершенно чужие люди — и стали разговаривать о пустяках. Дул ветер, всю ночь шел ладожский лед, было холодно и некуда деваться. И вчера и сегодня тоже блуждал днем. По ночам — ужасные сны какие-то были. Я на праздниках как чорт перед заутреней, и до сих пор не прошло это ужасное чувство. Точно и в самом деле происходит что-то такое, чего душа чужда. Я жду от тебя письма.
Твой.
169. Матери. 15 апреля 1908. <Петербург>
Как ты провела это время, мама? Я только что отошел. Эти два больших христианских праздника (Рождество и Пасха) все больше унижают меня; как будто и в самом деле происходит что-то такое, чему я глубоко враждебен.
В страстную субботу в 10 часов вечера уехала в Киев Люба, а я за полночь бродил по улицам. Кажется, начнись светопреставление, никто, даже самый непокладливый человек, не согласится оставить надежду на розговенье. Все чему-то радуются и наполняют темные и холодные улицы.
В полночь смотрел я на Петра. Дул ветер (осыпались розы), ладожский лед пошел густой белиной, памятник на фоне пасхальных факелов Исакия (что мрачнее их?) был внушителен.
Тут-то, конечно, когда я пожелал остаться один, пристали посторонние люди и затеяли разговоры. Ушел домой и видел отвратительные сны. Обе ночи. А сегодня опять весело, и весна теплая, магазины открылись, и животы у горожан осоловели. Сегодня ко мне придут разные люди, более и менее приятные, рассуждать. Очень много работаю, перевожу уже четвертый акт «Ahnfrau» и кончаю второй акт «Песни Судьбы» (сильно переделывая и шлифуя). Люба телеграфировала, что доехала очень хорошо. Она очень бодра; из поездки вывезла настоящую русскую песню о черном море и белом пароходе.
Ах да! Приехал Александр Львович и подарил мне 100 рублей. Он будет у меня в четверг. Целую.
