доведется послушать Мела Торме.
— Будем надеяться.
— Все это замечательно, — сказала Кэролайн, — а как насчет денег? Айзис Готье получила деньги, Генри, он же Гулливер Фэйрберн, получил деньги…
— И не забудь Рэя.
— Он тоже получил деньги?
— Мы же заключили сделку, помнишь? Поровну, как в аптеке.
— Посвяти меня в цифры, Берн.
— Элис заплатила две тысячи долларов, — начал я. — Лестер Эддингтон — три, что несколько лучше его первоначального предложения покрыть мои расходы на изготовление ксерокопий. Виктор Харкнесс от имени «Сотбис» выложил пять тысяч.
— И Хильярд Моффет отвалил пятьдесят штук.
— Правильно.
— Две плюс три плюс пять плюс пятьдесят получится шестьдесят. Шестьдесят тысяч долларов?
— Просто поразительно, как тебе это удалось без карандаша и бумаги.
— И ты отдал Генри…
— Половину. Тридцать тысяч.
— И поделился с Рэем?
— Был уговор. Пятьдесят на пятьдесят.
— Половину от того, что осталось у тебя после дележки с Генри?
— Рэй про Генри ничего не знает, — покачал я головой. — Кроме того, что этот элегантный пожилой человек неоднократно появлялся у меня в магазине и даже пару раз помогал мне за прилавком. Рэй знает, что был лишь один комплект писем, написанных двадцать лет назад каким-то знаменитым писателем, о котором он никогда не слышал. Я имитировал сожжение этих писем, потом продал ксерокопии двум лицам и отдал оригиналы третьему. Поэтому я не мог сказать ему, что отдал Генри тридцать тысяч. Это бы сбило его с толку.
— Поэтому ты отдал ему тридцать тысяч? И остался ни с чем?
— Я изначально ни на что не рассчитывал, — напомнил я. — Элис запудрила мне мозги, сообщив, что хочет оказать большую услугу Фэйрберну, но в итоге так все и получилось. Мне удалось оказать ему большую услугу.
— То есть у тебя на душе осталось теплое чувство, а за душой — ни цента?
— Ну, не совсем уж ни цента.
— Как это?
— Ну, Рэй же знал только об одном комплекте писем, — повторил я, — поэтому известие о втором комплекте окончательно сбило бы его с толку. Я отдал ему половину от десяти штук, которые получил от Элис, Эддингтона и «Сотбис», и даже не стал учитывать понесенные расходы, не говоря уж о стоимости изготовления ксерокопий. Он получил ровно пять тысяч долларов и был вполне счастлив, так что, по-моему, я поступил точно, как в аптеке.
— То есть у тебя осталось…
— Двадцать пять тысяч долларов, что, вероятно, не самая высокая плата за очень рискованную работу, которую я проделал, но все-таки несколько больше, чем ничего. Чтобы огрести двадцать пять штук, мне надо продать очень много книг.
— А мне нужно вымыть уйму собак. Конечно, это не состояние, но ты прав, это значительно больше, чем ничего. Кстати, такую же сумму получила Айзис.
— Совершенно верно, — кивнул я. — И это тоже нас объединяет.
— Мел Торме, начинай прогревать миндалины. Берн, ты еще кое-что приобрел.
— Что же?
— Письма.
— Какие письма?
— Настоящие письма, Берн. Оригиналы, те, которые Карен Кассенмайер украла у Антеи Ландау, а Карл Пилсбери забрал из сумочки Карен Кассенмайер и передал Элис Котрелл, а ты украл из ее квартиры и сделал вид, что сжег, но на самом деле не сжег.
— А-а, эти письма…
— Ну?
— Что «ну»?
— Они же у тебя, так? Их ни у кого больше нет, и ты не бросил их в камин.
— Генри считает, что бросил. Он не знает, что ты печатала для меня пустышки.
— А ты сохранил их. — Кэролайн усмехнулась. — Очередной сувенир, Берн? Как Мондриан у тебя дома, которого все считают подделкой, и только мы с тобой знаем, что это подлинник? Как экземпляр «Глубокого сна» в твоей домашней библиотеке, который Рэймонд Чандлер подписал для Дэшила Хэммета и о существовании которого никто не подозревает?
— Да, они примерно того же уровня, — кивнул я. — Я не мог бы продать их, не мог бы даже показать их кому-нибудь. Но я мог бы наслаждаться тем, что они у меня есть, так же, как книгой и картиной. Но мне не удастся этого сделать.
— Что ты имеешь в виду, Берн?
— Не думаю, что Генри каким-то образом узнал бы об их существовании, и скорее всего, мы с ним никогда больше не встретимся, но я бы об этом знал, и меня бы это беспокоило. Он уверен, что эти письма уничтожены, и очень бы огорчился, узнав, что это не так. Он бы посчитал, что я его предал. — Я нахмурился. — Даже если он никогда не узнает, это все равно будет предательством. Скажу только, что это меня тревожит. Если бы у меня был настоящий камин, я бы их сжег.
— И что ты собираешься делать?
— Уже сделал. Ты знала, что в Нью-Йорке есть компании, которые дают напрокат измельчители бумаг?
— Меня это не удивляет. В Нью-Йорке можно найти компанию, которая даст тебе напрокат слона. Ты взял напрокат измельчитель?
— Мне привезли его вчера. И вчера вечером я пропустил через него всю переписку Фэйрберна и Ландау — страничку за страничкой. Элис говорила, что якобы измельчила письма и потом сожгла то, что получилось, но в этом нет необходимости. Вся королевская конница и вся королевская рать не смогли бы собрать эти обрезки. Я смял их в кучку и выбросил в мусоропровод.
— То есть эти письма больше не существуют.
— В читаемом виде — нет.
— Но ты прочитал их перед тем, как уничтожить?
— Я об этом думал, — признался я.
— И?
— И решил, что не стоит. Я решил, что это будет вторжением в частную жизнь.
— Ты постоянно вторгаешься в частную жизнь, — напомнила Кэролайн. — Берн, ты проникаешь в чужие жилища, шаришь по шкафам и тумбочкам и, когда находишь то, что тебе нравится, уносишь к себе домой. По сравнению с этим чтение каких-то старых писем выглядит сущей безделицей.
— Понимаю, — кивнул я. — Но это — Гулливер Фэйрберн, Кэролайн. Человек, который написал «Ничьего ребенка».
— И эта книга изменила твою жизнь.
— Так и есть, — сказал я. — И я считаю, что кое-чем ему обязан.
Примечания
