более логичным). Но дело, конечно, не только в терминах (рационализация как приспособление и рационализация как логизация)[ 124 ]. Дело, прежде всего, в самих выводах. Бартлетт давал своим испытуемым индейский фантастический рассказ. Понятно, что они эту фантастику стремились рационализировать, символизировать, а весь рассказ сделать более связным и последовательным. Словом, они «европеизировали» индейский фантастический рассказ. Бартлетт не должен был бы обобщать этот частный случай. Но тогда из его выводов исчезает вся рационализация и остается только очень общее положение, что в воспоминании отражаются психологические особенности вспоминающего (его темперамент, характер, социальная принадлежность и т. п.). Это положение бесспорно, но оно слишком общее.
Я производил следующие опыты над школьниками различных классов: просил их рассказать мне о каком-нибудь хорошо известном им животном и затем давал им учить по учебнику статью о тюлене. Оказалось, что собственные рассказы испытуемых и репродукция ими рассказа учебника имели много общего. Так, например, если испытуемый в своем собственном рассказе о животном останавливался преимущественно на его образе жизни, то это же лучше всего он усвоит и из учебной статьи. Если, например, в своем рассказе он игнорировал форму животного, то чаще всего он не упомянет о ней и при репродукции учебной статьи. Можно предположить, что собственный рассказ испытуемого отражает, как он обычно представляет себе животное. Тогда возможно утверждать, что при репродукции рассказ изменяется соответственно тому, как обычно данный субъект представляет соответствующие явления. Так можно уточнить слишком общее положение Бартлетта.
Можно также уточнить и характер делаемых при репродукции пропусков. Опускаются обыкновенно детали, частности, и благодаря этому то, что остается от оригинала при репродукции, приобретает более общий характер. Таким образом, здесь имеет место общеизвестный закон Рибо, по которому в первую очередь забываются собственные имена, а общие понятия забываются гораздо позже.
Точно так же можно уточнить и характер привнесений (отсебятины): чаще всего привносятся или эмоционально более аффективные выражения (поэтому пересказ имеет при случае некоторую тенденцию к гиперболам), или детали репродуцирующихся трансформированных образов.
Таким образом, при вербальной репродукции рассказа опускаются детали, частности, специфическое, и весь рассказ трансформируется соответственно особенностям представлений репродуцирующего, который также привносит эмоционально более аффективные выражения и детали возникающих образов.
Привнесения легко объясняются деградацией памяти; пропуски в конечном счете сводятся к забыванию непривычного (специфического, оригинального в рассказе, который тем самым шаблонизируется); трансформирование рассказа в свою очередь есть придание ему привычной для данного субъекта формы. Таким образом, вербальная репродукция словесного материала, поскольку в ней не фигурирует деградация памяти, сводится к опусканию непривычного и репродукции привычного или превращенного в привычное. Так даже в однократной или, во всяком случае, нечастой вербальной репродукции проявляют себя законы привычки. Многократная же вербальная репродукция, как и говорилось раньше, превращается уже явно в заученный рассказ.
Несколькими параграфами выше мы определили вербальное запоминание как запечатление вербальных навыков, а теперь мы находим, что вербальная репродукция состоит в репродукции привычного вербального материала. Так, вербальная память вообще с этой точки зрения может быть рассматриваема как вербальная привычка.
Одно из самых глубоких различий между вербальной памятью, с одной стороны, и аффективной, или образной — с другой, состоит в том, что аффективная, или образная, память, в отличие от вербальной, социально непосредственно не выявляется. Я репродуцировал зрительный образ моего знакомого, но этот образ вижу только я, и я никак не'могу, не прибегая к посредству речи, рисования, драматизации и т. п., сделать так, чтобы этот образ возник у другого человека. Я испытываю неприятное чувство при бритье, так как меня однажды очень сильно напугали порезом, но это чувство я не могу вызвать у другого тем, что я испытываю его. Совершенно иначе обстоит дело с вербальной памятью. Вербальная память есть привычка говорить (вслух или про себя) определенным образом, но «язык
Та вербальная память, объектом которой является вербальный материал, питается исключительно из общения с другими людьми, но и та вербальная память, которая является, строго говоря, не вербальной памятью, а рассказом по репродуцирующим образам, а тем более вербальная репродукция наглядно воспринятого социально регулируется, поскольку один мой рассказ о виденном удовлетворяет, а другой не удовлетворяет моих слушателей. Так, проблема вербальной памяти, этой специфически человеческой памяти, является одной из глав социальной психологии.
Два вопроса в особенности представляют интерес в так поставленной проблеме: как репродуцируется вербальный материал, передаваемый от одного субъекта к другому? как изменяется вербальная репродукция под влиянием социальных требований? По отношению к первому вопросу заслуживают внимания опыты Бартлетта, произведенные по методу так называемой серийной репродукции. Сущность этих опытов состояла в том, что, после того как испытуемый
Оказалось, что «человеческое воспоминание в норме исключительно подвержено ошибке». Несмотря на то что все испытуемые старались репродуцировать как можно лучше, от оригинала даже всего лишь через несколько звеньев мало что оставалось: «эпитеты изменялись в их противоположности, инциденты и события переставлялись, имена и числа редко оставались в целости больше чем на небольшое количество репродукций, мнения и заключения извращались» — словом, текст радикально изменялся. При этом он терял свои индивидуальные особенности, а оригинальное в нем заменялось так называемыми «общими местами». В то же время текст очень сильно сокращался. Но вместе с тем явно обнаружилась тенденция к большей конкретизации[ 126 ].
Опыты Бартлетта интересны тем, что они очень ярко показывают полную ненадежность устной передачи по памяти вербального материала через ряд передатчиков, даже когда число передатчиков небольшое (меньше десяти, а во многих случаях и пяти лиц). Не надо забывать, что испытуемые Бартлетта были очень квалифицированные по подготовке и установке передатчики и что передавали они «на свежую память». Таким образом, здесь были налицо такие благоприятные условия, какие в повседневной жизни обычно отсутствуют, и, следовательно, несовершенство вербальной передачи по памяти в социальной группе через ряд лиц обычно еще большее, наступает раньше и проявляется резче.
Конечно, в общественной жизни такое несовершенство передачи представляет большие неудобства. Оно очень ограничивает возможность правильной связи между людьми в пространстве и времени. Всякая передача через третье, а тем более через четвертое, пятое и т. д. лицо уже недостоверна. Достоверна только непосредственная передача и, следовательно, только своего личного опыта, а не узнанного от других. При таких условиях наука не очень может развиваться.
Но несовершенство связи, передачи не неизбежно. В цивилизованном обществе письменная связь парализует в сильнейшей степени это несовершенство. Но даже и в этом обществе не всегда удобно и даже не всегда возможно прибегать к письму, когда приходится передавать не непосредственно. Кроме того, человеку свойственно делиться с другими не только тем, что он сам видел или делал, но и что он слышал, и запрещение передавать или слушать слухи было бы нереальным. Тем более в нецивилизованном обществе,
