порядке, – бодро сказал папа. – Памятливый ты однако... Так, говоришь, братик? Да в сущности и братика-то никакого нет.
– Как нет?! В какой такой сущности?
Алеша оттолкнулся от папиных коленок и отпрыгнул от него.
– Я, я...
На Алешиных глазах показались слезы, он не знал, как объяснить папе, что прямо видит сейчас перед собой и маму и братика в ее животике; братик счастливо улыбается в животике и говорит ему, что скоро они вместе будут играть.
Счастливая эта греза надвинулась на мокрую гримасу горького непонимания, бывшую на Алешином лице, и получилось совсем уже страшное, какой-то действительно сумасшедший взгляд, глядящий не то на папу, не то на только ему одному виденную грезу. И будто заморозился на лице порыв страстного негодования, расслабленной, непонятной диковатой улыбкой полуоткрытых губ и дрожащим подбородком.
Папа повернулся, гмыкнул, поднял Алешу на руки и, стараясь улыбаться, сказал:
– Ну, будет тебе. В конце-то концов будет братик. Подождем немного...
„Однако горе в нем неподдельное“, – подумал папа, но не подумал о том, что у ребенка, которому нет и шести лет, не может быть горе поддельным.
– Ты мне правду говоришь? – тихо спросил Алеша.
„Как смотрит шельмец...“ – папа совершал титанические усилия, чтобы опять не отвести глаз.
– А разве я тебя когда-нибудь обманывал? – ласково спросил папа.
На этот вопрос Алеша смолчал, но глаза его мокрые, устремленные на папу, говорили, что обманывал и не раз, все мелкие обманы, невыполненные обещания, все родительское вранье, давно забытое, вдруг вспомнилось и взыскующе глядело сейчас на папу. Но папа понял молчание сына как знак согласия и сказал, опять же как можно бодрее:
– Ну, конечно, правду говорю, я всегда правду говорю.
Тут Алеша отвлекся и его взгляд ослаб, он стал вспоминать слово, которое сказал Хапуга, куда будто бы пошла его мать, но слово никак не вспоминалось.
– Ну, а сейчас о чем ты так задумался? – спросил улыбаясь папа.
– А мама вправду в больнице?
– Конечно, правда.
Слово так и не вспомнилось, а после папиного успокоения тревога отпустила немного, однако ненадолго. Когда же пройдут эти бесконечные три дня!
В последний из этих дней он позвонил бабушке Ане и спросил у нее почему нельзя навещать маму в больнице. После долгой паузы бабушка Аня ответила. Голоса он ее не узнал. Из ответа ее он узнал, что такое молитва и как надо молиться. Папа был дома, слышал Алешины переспросы, не вмешивался, не перебивал, на работу ему идти не надо было и он яростно добывал себе свое сокровище – опохмелялся. Сокровища прибывало.
– А у тебя вот так же было с животиком, болел? – Спросил Алеша бабушку Аню. – Ты так же уходила в больницу на три дня?
– Бывало, болел, уходила, – хрипло отвечала бабушка Аня.
И добавила:
– И про меня Алешеньке, человеку Божию, помолись.
– А у тебя тоже животик заболел?
Папа исторг из себя часть набранного сокровища в виде смешка-гмыканья и морщливой ухмылки. Он хорошо помнил такие уходы на три дня своей матери, вполне их понимал и был не против. Шустростью до Хапуги было ему тогда далеко, но как дети рождаются, узнал очень рано. И очень не хотел тогда никакого братика, ибо пришлось бы делиться с ним родительским вниманием и домашними благами и самый лакомый кусок оставлять братику, чего он очень не любил и очень не хотел.
Алеша подошел к окну, так велела бабушка Аня, потому что икон дома нет.
